Искатель, 1962 №2

Они приветствовали меня, Морис. Они бежали за мной к двери и просили вернуться, обещая, что будут ждать меня здесь. Не знаю почему, но я поискал глазами мистера Перли. Он сидел за столиком у колонны под газовым рожком, тщательно стирая табачные пятна с шинели, и выглядел еще бледнее, чем прежде.

Я не видел более мрачной дыры, чем Томас-стрит, где высадил меня кучер. А может быть, причиной было мое настроение? Что, если мадам Тевенэ умерла, не оставив ни су своей дочери? Ты можешь это понять?

Дома на Томас-стрит были сложены из рыжего закопченного кирпича, мутно-серое небо висело над дымовыми трубами. Уходящий день дышал теплом, но дух мой был угнетен до крайности. Как ни грязны наши парижские улицы, но у нас не выпускают на них свиней. А здесь, кроме них, ничто живое не нарушало мрачного спокойствия улицы.

Несколько минут, как показалось мне, я отчаянно и громко стучал в двери дома номер двадцать три. Ничто не шелохнулось за ними. Потом чуть-чуть приоткрылся глазок, загремел тяжелый болт и дверь распахнулась.

Нужно ли говорить о том, что на пороге стояла женщина, которую мы зовем Иезавелью?

Она спросила меня:

— Это вы, мосье Арман?

— Что с мадам Тевенэ? — воскликнул я. — Она жива?

— Жива, — подтвердила моя собеседница, блеснув из-под ресниц зелеными глазами. — Но полностью парализована.

Я никогда не отрицал, Морис, что мадемуазель Иезавель не лишена привлекательности. Она не стара, ее не назовешь даже дамой средних лет. Если бы не серый, как небо над нами, цвет ее лица, она могла бы считаться красивой.

Я по-прежнему видел перед собой пепельные волосы, разделенные на пробор и зачесанные по моде за уши, — мадемуазель Иезавель, не двигаясь, непримиримо стояла в дверях. Зеленоватые глаза ее пристально смотрели на меня. Ее старое платье из тафты угрожающе зашуршало, когда она сделала шаг вперед.

— Вы даже не родственник, — сказала она. — Я не позволю вам войти.

— Очень сожалею, но я должен это сделать.

— Если бы вы когда-нибудь сказали мне хоть одно доброе слово, — произнесла мадемуазель, смотря на меня из-под опущенных ресниц, ее грудь подымалась при этом, — только один жест любви, нежности… и вы разделили бы со мной пять миллионов франков.

— Отойдите в сторону, — сказал я.

— Значит, вы предпочитаете эту чахоточную куколку из Парижа? Пусть так!

Признаюсь, я был взбешен, Морис. Но сдержался и сухо спросил:

— Вы говорите, кажется, о Клодине Тевенэ?

— О ком же еще?

— Я могу напомнить вам, мадемуазель, что эта дама помолвлена с моим другом, лейтенантом Деляжем. Я давно забыл о ней.

— Разве? — спросила Иезавель и посмотрела на меня внимательно. Что-то хищное блеснуло в ее взоре. — Значит, ей придется умереть. Если вы не разгадаете тайны, конечно.

— Какой тайны? — удивился я.

— Это даже нельзя назвать тайной, мосье Арман. Разгадать ее невозможно. Это перст божий.

Парадные стеклянные двери позади нее все еще были открыты — единственная отдушина в доме с наглухо закрытыми ставнями. Оттуда несло какой-то кислятиной, пылью нечищеных ковров, душной и затхлой жизнью. Кто-то приближался с зажженной свечой.

— Кто здесь? — спросил по-французски дребезжащий старческий голос. — Кто говорит о персте божьем?

Я шагнул через порог. Мадемуазель, не сводившая с меня глаз, тотчас же поспешила захлопнуть двери. Но я уже успел разглядеть человека со свечой и страшно обрадовался.

— Вы же мосье Дюрок, адвокат! — закричал я. — Вы друг моего брата!

Мосье Дюрок поднял свечу над головой, пытаясь рассмотреть меня.

Рослый, громоздкий, он, казалось, свисал вниз всем своим мясистым телом. Словно вознаграждая за лысину, природа наделила его пышными каштановыми усами, сливавшимися с раздвоенной бородкой. Он разглядывал меня в оправленные золотом очки дружески, но чуть-чуть испуганно.

— Вы… вы… — подсвечник в его руках задрожал, — вы Арман де Лафайет. Я ожидал вас с последним пароходом сегодня. Ну, вот вы и здесь. С невыполнимым поручением, к сожалению.

— Но почему? — закричал я.

Мадемуазель слабо улыбнулась.

— Мосье Дюрок, — запротестовал я, — вы писали моему брату. Вы сказали, что добились от мадам чистосердечного раскаяния в ее жестоком отношении к дочери.

— А кто ухаживал за ней?! — воскликнула Иезавель. — Кто утешал ее, стирал ее грязные платья, успокаивал ее гнев и переносил ее вечные оскорбления? Кто? Я!

Говоря это, она бочком подвигалась ко мне, чуть-чуть при — касаясь, словно хотела убедиться в моем присутствии.

— Не все ли равно теперь? — сказал адвокат. — Если б не эта тайна…

Уверяю тебя, все эти загадочные разговоры о тайне и персте божьем окончательно вывели меня из себя. Я потребовал объяснений.

— Прошлой ночью, — сказал Дюрок, — исчезла одна вещь.

— Какая?

— Исчезла, — повторил Дюрок, вытягиваясь, как гренадер, — это, конечно, предположительно. Исчезнуть она не могла. Могу в этом поклясться. Но куда она запропастилась, смогут объяснить только игрушечный зайчик и барометр.

— Сэр, — сказал я, — мне неприятно показаться невежливым, но…

— Вы думаете, я сумасшедший?

Я поклонился.