Искатель. 1983. Выпуск №1

— Возможно, — сказал Борис, — семинар ваш только начинался, и народу было много.

— Любопытно, — засмеялся Александр Евдокимович, и лицо его как-то даже смягчилось, — значит, были принципиально против: субъективист и кто там еще, гнилой критикан. А на семинары все-таки ходили. Нравилось? А когда все навалились, и вы ручку приложили?

Однако ученый был с зубами. Повисла неловкая пауза. Казалось, Борьку слегка трясло, сидел набычась, с пятнами на скулах. И молчал, хотя мог бы возразить: всего-то успел побывать на одном семинаре,

— Или вы действовали материалистически: чтобы бороться С противником, надобно его знать?

— Близко к истине. — И глухо умолк.

— Элементарный фанатик, больше никто, — кинула ему Клавка. — Или, проще, приспособленец.

— Не думаю, уже вовсе. спокойно-беззвучно посмеиваясь, изрек дядька, — просто существует категория людей, живущих по формуле: Наполеон прав, потому что он — Наполеон. Канон, который иные воспринимают как непреложную данность, истину. Подобно. тому как в алгебре икс и игрек. Даже не задумываясь, что за ними стоят живые люди. Просто оперируют готовой формой. Догматизм! — выпалил он вдруг, вытаращась на Бориса, который казался внешне невозмутимым, и лишь тонко дергавшиеся усики его выдавали волнение. — А по мне лучше живая ошибка, чем мертвая догма, тем более что ошибок я не боялся, потому что…

— Я говорил, что думал, — прервал Борис, — по крайней мере, верил. Своим, а не чужим. …потому что скрытая ошибка ядовита. И потом, экономика не алгебра.

— Экономика — наука, а неточная наука не наука. Он, видите, ли, верил. Каким попам? Или вы друг из дружки идолов лепили? И хоть бы спор-то был по существу, а то ведь по форме. Показуха — это формализм, а я, значит, молчи и не пикай? — Он помолчал. — Мы гражданскую почему выиграли? Воевали все. Не просто поротно, поэскадронно, а подушно. Каждый знал свой маневр и цель. Глупый приказ побоку. Троцкому в Царицыне фигу поднесли, Буденный сломал канон — разбил Мамонтова…

— Другое время…

— Время другое, принцип тот же — сознательность. Отсюда и дисциплина одна для всех в сочетании с достоинством ума и внутренней свободой. Равенство и братство! А вы по кому ударили, по своему же брату профессору. Один дурак гавкнул, остальные накинулись скопом и давай рвать. Как шавки… Он, видите ли, верил. А сам тикаешь?

— Зато вы тут. обосновались…

Уже с прежним благодушием дядька повторил:

— А тикать нельзя! В мирном строительстве особенно. Оно требует открытых глаз и смелости. У человека один бог — познание, истина, которую, кстати сказать, не приспособишь к уже открытым законам. Этим и велик был Ленин — живым движеньем мысли! Она-то как раз и объединяет людей, вот когда меж ними вера, а не грызня. Так-то!

— Ладно… не стоит, я — то вас понимаю.

Сказано было неуверенно, с некоторой растерянностью. Боря явно намекал на нынешнее положение Евдокимыча.

— Ну вот, — крякнул дядя Шура, — кто про что, а вшивый про баню. Ничего не понял.

Хозяин не спеша поднялся, сдвинул тарелку, окинул взглядом ребят.

— Пойти дровишек сложить. Там еще подпилить осталось, может, подможешь, Борис, не знаю, как вас по батюшке, а то вон у Тоньки плечо завязано…

— Можно. — Борис кивнул и нехотя вышел вслед за хозяином.

Антон с Клавкой, оставшись одни, какое-то время молчали.

— Пойдем ко мне, посидим, — сказала она нерешительно. — Со стола потом приберу.

Она взяла его за руку, и они вошли за полог, в боковушку с зеркалом на комоде и узкой кроватью, принявшей Клавку с пружинным запевом.

— Садись…

Она легко положила ему руки на плечи, сцепив пальцы под затылком. На полке он вдруг заметил карточку юного немца с выпуклым светлым взглядом, в затейливом мундирчике.

— Кто?

— А, ходят тут всякие, объясняются, а больше водку жрут. А что делать, карточка вроде светомаскировки, играем “ролю”… Ну хватит!

Его коробила эта новая для нее манера внезапно вспыхивать, не давая объяснений. Уж очень боевая стала. Наверное, она что-то прочла в его глазах — отчужденность, прохладцу. Просительно, виновато подавила пальцами его зажатую в ладонях шею.

— Тонь, ты правда какой-то чужой… Давай — только честно — как ты ко мне относишься? — Что-то задрожало в ее темных зрачках. — Ну-ка смотри мне прямо в глаза, гадкий мальчишка!

Давно не мальчишка. А пусть и так — ему было все равно.

— Слушай, полегче нельзя?

— Что?!

— А ты к Борису?

И снова дрожь облегчения.

— Господи, так и знала! — Ткнулась коротко носом в его щеку. — Все из-за него?

Он кивнул, чувствуя, что далеко не все… Но ведь он любил ее всегда. И сейчас…

Сказал совсем не то, что думал:

— Тогда в беседке я все понял.