Искатель, 1996 №5

— Так говорит вам ваша память или предположение, основанное на представлениях, сложившихся в вашем сознании? — спросил Кори.

Как глубоко проникла память Хаузера в мозг Гиллеля? Она, кажется, способна была даже порождать определенные эмоции.

— Я должен увидеть ее — по воле Хаузера, — сказал Гиллель.

— Хорошо, — согласился Кори. — Если это так важно для вас, летите в Берлин. Ваши действия и поступки — звенья в цепи ваших наблюдений.

Гиллель бросил на Кори испытующий взгляд:

— Никогда не думал, что вы настолько хладнокровны.

— Вы тоже хладнокровны, Гиллель, когда заинтересованы в своей работе. Если бы мы позволили эмоциям вмешиваться в наши наблюдения, то никогда не сумели бы объективно оценивать результаты наших исследований.

Внезапно Гиллель закрыл лицо руками:

— Я не хочу возвращаться обратно!

Весь во власти своих эмоций, он быстро встал и подошел к окну. Отсюда ему открылся вид на город, на сады Тиволи, мигающие огоньки светофоров, остроконечный шпиль ратуши.

Кори, увлеченный столкновением личностей Мондоро и Хаузера, задал Гиллелю провокационный вопрос:

— А что же Карен?

— Карен? — взгляд Гиллеля в сторону Кори казался отрешенным.

Гиллель, похоже, в эту минуту не помнил о существовании женщины с таким именем.

— Знаю, я вернусь к ней, но сначала доведу до конца то, что должен… сделать, иначе я не смогу… не смогу чувствовать себя свободным, — он с трудом подыскивал слова, чтобы выразить то, что мучило его. — Мне кажется, Хаузер хотел… мечтал вернуться в прошлое. Его желания и стремления были не столь уж обширны, он ставил перед собой узкий круг основных целей, но они заслоняли собой все остальное.

— И вы хотите осуществить то, что он задумал?

— Да, я должен сделать это. После этого, я убежден, верну себе свободу выбора.

— А разве вы утратили ее?

— Нет. Но я должен вытеснить его память из своего мозга, иначе никогда уже не смогу быть таким счастливым, как раньше, — лицо Гиллеля оживилось, а в его глазах возник тревожный блеск, будто память Хаузера вдруг ускользнула от него. — Карен не примет меня, если я не избавлюсь от памяти Хаузера. Вот почему я должен осуществить то, что он задумал. Оживить его идеи, пока они окончательно не зачахли. Только одно средство, кажется, мне, способно убить его во мне: это осуществление его маниакальных идей.

Глава 16

Анна Хаузер жила на Бернауэрштрассе в Западном Берлине. Напротив старого дома, в котором она занимала две маленькие комнатушки, стояла Стена, делившая Берлин на две зоны: зону ГДР — Германской Демократической Республики и зону ФРГ — Федеративной Республики Германии. Жилые дома на западной стороне казались двухмерными со своими окаймленными кирпичом окнами, бетонными блоками и колючей проволокой на месте прежних садов. Подъезды этих домов были обшиты досками, а краска на стенах выцвела. Все здесь казалось тусклым и безжизненным. На стене кто-то большими белыми буквами написал слово «УБИЙЦЫ», а на тротуаре стоял простой крест из тонких березовых веток, прибитых друг к другу гвоздями. На его горизонтальной перекладине люди вырезали надпись «Бернд Лунзер: погиб по вине Народной полиции. Он умер за свободу». Надпись была посвящена памяти человека, бросившегося вниз с крыши дома и погибшего при попытке перейти из Восточного Берлина в Западный. Колючая проволока свисала с креста наподобие тернового венца.

Анна Хаузер поселилась здесь, в двух крохотных комнатушках мансарды со дня оккупации Западного Берлина американцами. Здесь она собиралась оставаться до конца своих дней. Фрау Хаузер одевалась только в черное. Нет, это не был траур по ее мужу Карлу-Гельмуту Хаузеру или выражение скорби по мирским благам, которых лишила ее война. Это был траур по рухнувшему Третьему Рейху.

Из окон своей мансарды фрау Хаузер вдоволь насмотрелась на толпы любопытных зевак, глазеющих на каменную стену, этот монумент позора и унижения. Иностранные солдаты с фотоаппаратами, туристы с фоте- и кинокамерами, автобусы и автомобили, битком набитые охотниками сфотографировать Берлинскую стену, сорящими повсюду остатками своих сэндвичей и оберточной бумагой, жадно лакающими пиво и такими развеселыми, будто их привезли на карнавал.

Анна Хаузер вязала и шила для магазина на Курфюрстендамм, одной из самых фешенебельных улиц Берлина. К этой работе она привыкла в лучшие времена, а во время войны ей приходилось шить муфты для женщин и шинели для солдат, жертвующих жизнью за фюрера на холодном Восточном фронте. Теперь это умение давало ей средства к жизни. Связанные ею платья, за которые она получала свое скромное вознаграждение, покупали богатые иностранцы, в основном, наверное, евреи, увозившие ее изделия в свои страны, как трофей из поверженной Германии.