Искатель, 2017 №8

Вскоре выяснилось, что киты оказались надувными игрушками, не способными выдержать тяжесть колоссального образования, представлявшегося островом, но в действительности являвшегося целым материком. Человеческая история была его материковой плитой, на которой покоились отложения отдельных эпох. Некоторые из этих отложений были монументальными скальными нагромождениями, некоторые — плодородными почвенными слоями, прочие — затхлыми болотными наносами. Человеческая мысль была животворными реками и открывавшимися лишь избранным глубокими озерами. Желания и страсти человека были воплощены в населявших материк растениях и животных, то произрастающих и бегающих в изобилии, то стыдливо скрывающихся от любопытных глаз в укромных уголках. Человеческие глупость и слабость шастали по материку в виде эпидемий, поражающих самые крепкие умы и самые твердые сердца и обращающих их в бестелесный туман и чахоточную изморось, не способные быть живительным дождем.

Надувные киты быстро дали течь, поскольку ушедшие в себя и в виртуальные миры люди бросили реальный мир на самотек. А рукотворному миру, чтобы выжить, требуется направляющая рука, которая сжимает не джойстик, а кнут, не мышку, а молот, которая лежит не на костяшках клавиатуры, а на пульсе времени. Рука, в которой воля к действию гонит по сосудам кровь, а не рука, в которой вены наполнены безжизненным раствором отстраненности.

— Воля к действию?.. — недоумевающе пожимал плечами Тед. — Но воля же бывает разной. Воля к действию. Воля к бездействию. Воля к чему-то и воля ни к чему. Чем моя воля хуже? Я живу в себе. Я живу для себя. Никому не мешаю. Никого не стесняю. Ни вреда, ни пользы от меня никому нет.

— Выходит, что и тебя нет, — апеллировал неугомонный Миллер-старший. — В который раз уже убеждаюсь…

— В чем?

— Каждый человек по-своему уникален. И по-своему бесполезен. Вот в чем.

— Не любишь ты людей, папа.

— Это я-то?! — отец находил подобные замечания чертовски несправедливыми. — Я люблю человека! Но его так трудно любить… Он делает все возможное, чтобы моя любовь к нему не состоялась. Я иду к тебе с правдой, а ты воротишь нос. Да-да, воротишь! Мы нелюбим правду, потому что привыкли жить иллюзиями. Ими жить проще. Они — основа нашего внутреннего комфорта. Ими выстлано наше ложе самоуспокоенности.

— Да, самоуспокоенности… И что? У меня есть я. На что мне еще этот мир? С чего мне за ним следить и о нем беспокоиться?

— Вот… Если мир не нуждается в тебе, это еще полбеды. Беда — когда ты не нуждаешься в мире. Когда человек перестает интересоваться миром за окном, этот мир очень скоро напомнит о себе. Но это будет уже не тот мир, которым ты его знал, когда отвернулся и задвинул шторы. Он не будет осторожно стучаться в стекло, а высадит окно и ворвется в комнатку твоей жизни смертоносным торнадо. Это будет торпедной атакой. Взятием на абордаж. Но без проявлений милосердия и жестов благородства. Ты станешь мухой, а новый мир — пауком, в сетях которого тебе предстоит превратиться в мумию с высосанными соками и парализованной душой. Правда, к этому моменту души как таковой в тебе уже и не будет.

— Что значит «души не будет»? Что за слова такие, папа?

— А то и значит, что человек отказывается от души, когда уходит в себя. Душа дана, чтобы чувствовать мир. Это связующее звено между миром и нами. Наш «интерфейс» — если тебе это слово понятней. Если ты не взаимодействуешь с миром, этот «интерфейс» отмирает. Это не технический прибор, который тем лучше сохранится, чем меньше им пользуешься. Это прибор бестелесный — у него нет оболочки, которую можно законсервировать, убрать в коробочку с пенопластом и залепить для надежности скотчем. Без использования он приходит в полную негодность.

— Пап, все будет нормально. Потому что я так хочу. Вот и все. Не переживай.

— Сынок, «потому что я так хочу!» или «я так сказал!» — аргументы в семейных спорах, но не в спорах с Судьбой.

— Господи, кому нужны твои размышления о душе, о Судьбе? Здесь не читательский клуб!

— А ты прав. Будь ты читателем, ты бы меня понимал. Быть читателем — это тоже определенный талант. Не всякий, кто регулярно берет в руки книгу, — читатель. Читатель — это состояние души.

— Пап, я игрок. У меня нет состояния души. У меня есть состояние тела. И состояние духа. Мне хватает…

Теперь-то Тед готов был отдать последнее, только бы вышло совсем не так, как предсказывал отец. Он бы с радостью стал пожизненным членом любого литературного общества, даже поэтического, хоть и ненавидел поэзию за то, что она была вне его понимания. Он даже ловил себя на мысли, что был бы не против, если бы компьютер никогда и не был изобретен, раз тот явился причиной всех его радостей, но затем — и страданий.

Вне виртуального мира тело у Теда, как быстро выяснилось, было вялым и дряблым, а вовсе не могучим, как ему представлялось, когда он дробил голыми руками кости рисованных монстров. Твердостью же духа он мог посоперничать разве что с истеричкой, но никак не с бойцами, способными поглумиться над собственной болью и причинить еще большую боль врагу.