Искатель, 2017 №8

Тед видел, что разговор увлек Линту: она высвободилась из его объятий и сидела перед ним, скрестив ноги и затаив дыхание. Тед предпочел бы, чтобы ее увлек разговор о его достоинствах, но были ли они у него? То, что один почитает за достоинства, другой — за недостатки. Лучше говорить все как есть. А там уж девушка сама пусть решает, что в нем достоинства, а что — достойно лишь насмешки.

— Наверное, нас не тому учили? — наконец выдавил из себя Тед. — Точно: нас не учили ответственности.

— А чему вас учили?

— Переснимать с актерами-детьми и режиссерами-детьми сцены из номинированных на «Оскар» фильмов. Нас учили гордиться собой, даже если поводов для гордости и нет. Гордость ради гордости. Самомнение ради самомнения. А надо было учить нас ухаживать за пожилыми людьми, помогать бездомным, выращивать что-то своими руками.

При словах «выращивать что-то своими руками» Тед болезненно поморщился, ожидая колкостей, но Линта пропустила их без замечаний.

— А наши подростковые мысли? То, что занимало наши головы, оно же все было на заборах. Никто не писал на заборах цитаты из классиков. Ты видела на заборе хоть одну цитату из Твена или Хемингуэя? Я — нет. Самое безобидное из того, что мы писали на заборах — это «Моника, я буду любить тебя вечно» и «Моника — дура». Да что я тебе рассказываю — ты и сама все это знаешь…

— Нет, я этого не знала. Это полезная информация.

Для Теда вдруг многое прояснилось.

«Все понятно, — сказал он себе. — Они попали сюда прямиком из какого-нибудь частного пансиона. Потому и выглядят, как на картинке журнала. Потому-то ни желаний нормальных, ни надписей на заборах у них и не было. Бедолаги. Иной пансион так вычищает человека от человеческой сущности, что он не знает, кто он и что ему с собой делать».

— Так твой отец умер? — прервала Линта его размышления. — Зачем родители умирают?

— Ну, как же — биологический организм не может жить вечно, — с некоторой раздраженностью заметил Тед — что у них там, в пансионе, вообще преподавали?

— Нет, не «почему» умирают, а «зачем»?

— Действительно, вопрос — «зачем», а не «почему»… — Этот странный разговор со странной девушкой незаметно подводил Теда к вопросам и ответам, которых он сторонился. — Не знаю… Может, чтобы дети заняли место родителей и наконец осознали, что такое ответственность, — ведь рассчитывать больше не на кого, а значит, пора взрослеть окончательно.

Именно ответственности и дисциплины Теду и недоставало. Отец прямо указывал ему на это:

— Отношения человека с самим собой — это безумный театр одолжений и снисхождений.

Теду к этому моменту было уже за тридцать, и он не мог воспринимать замечания родителя с благодарностью вводимого в жизнь отрока. Почти любое слово отца он воспринимал как необоснованную колкость.

— Конечно, — язвительно парировал Тед. — Я не живу, а одалживаю что-то у своей жизни. Или мира, цивилизации. Точнее не скажу — я же в этом, как ты знаешь лучше меня, совсем не разбираюсь…

— А ты разберись. Это несложно.

— Неужели?

— Тебе будет казаться, что сложно, но лишь до тех пор, пока для огня своего разума ты используешь сырые дрова.

— Чего?! Какие дрова, папа?!

— Понимаешь, разуму человека, так же как и его желудку, требуются «дрова». Для желудка эти дрова — еда. С этим легко. А вот дрова для разума — это уже сложнее. Чтобы наш мозг не утратил свои функции и не ужался до мозга животных, его необходимо поддерживать в тонусе. Для этих целей размышления — лучший тренажер. Лучшие дрова для нас — это размышления каждого конкретного человека о своей роли в мире, своем предназначении. А ты пользуешься сырыми дровами. Теми, что лежат поближе. Под рукой. А чтобы добраться до качественных дров, которые не чадят, а дают пламя, надо напрячься, потрудиться. К сожалению, пока у тебя есть компьютер, до этих дров тебе не добраться — он загораживает путь к дровяному сараю.

— И что?

— Да ничего. Тебе эти размышления не нужны, вот ты в этот сарай и не заходишь. Но поленья к тебе не придут. Ты должен будешь однажды пойти за ними сам. Все просто.

— Ну а в чем, в чем именно мои себе одолжения и снисхождения? — кипятился Тед, подбрасывая в костер своей злости дрова обиды.

— Тед, ты помнишь, почему мы с тобой больше не играем в шахматы?

Миллер-младший моментально окунулся в атмосферу огорчений своего детства — отчего-то с огорчениями он надолго не расставался. Он даже находил удовольствие в том, чтобы перебирать их время от времени в памяти. Конечно, он отлично помнил тот диалог с отцом.

— Пап, поиграем в шахматы? — как-то спросил дошкольник Тед, зайдя в гостиную с шахматной доской под мышкой.

— Нет, — с непонятной Теду жесткостью отозвался отец.

— Но почему? Я же уже научился играть.

— Играть научился, проигрывать — нет.

Это было правдой. В шахматах, как и во всех других играх, Миллер-старший не поддавался сыну, считая, что именно так тот быстрее освоит азы мастерства. Но неизменным итогом подобного подхода были слезы чрезмерно обидчивой детской натуры.

— Скажи, ты ведь до сих пор мой подход не принимаешь? — хитро щурился отец.