Искатель, 2017 №8

Все явственнее наплывал рассвет… Воронов — лицо залито кровью, комбинезон распорот вдоль спины, не иначе финкой метили — схватился со здоровенным егерем. Давил ему горло, не давал вдохнуть, а сзади, на его спине, висел другой, по-шустрому подлый, и яростно, с пристаныванием бил Воронова по голове, и в кулаке том было что-то тяжелое, разрушающее, отчего голова Воронова с каждым ударом врастала в плечи в тщетной надежде найти там, среди этих крутых плечей, хоть какое-то укрытие.

Все это моментально зафиксировалось в мозгу Фокина. Он с ходу сорвал со спины Воронова того шустрого, хлестко ударил в висок. Отпрыгнув от вмиг обмякшего тела, выдернул из-за пояса пистолет, уложил того, с кем боролся Воронов, и еще одного, вынырнувшего справа, ногой выбил нож из руки молоденького перепуганного фрица, боковым зрением отметил чью-то занесенную для удара руку, присел, развернулся, увернувшись от финки, ударил нападавшего в пах.

— Живой, Володя?

— Живой… Тошнит…

Воронов, словно пьяный, качался из стороны в сторону, но стоял, стоял…

Немцы, опешившие от натиска неизвестно откуда появившегося Фокина, отступали, растворялись в тумане; лишь тот, молоденький, у которого выбил нож, поднялся, и ошалев оттого, что уцелел, раскинул руки, словно хотел задушевно обнять Фокина, и пошел прямо на него. Фокин пистолетным выстрелом отбросил его назад, немец по-детски ойкнул и, посучив ногами по земле, затих. Фокин крутанулся на месте, успел подхватить падавшего Воронова.

— Все, командир. Все. Отвоевался… — устало, так страшно устало, словно все эти пять суток он занимался изнурительнейшей физической работой, выдохнул Воронов. Разбитая голова его, комок волос и крови, чудом державшаяся на богатырских плечах, безвольно на этих же плечах и повисала, не находя уже ни сил, чтобы держаться, ни точки опоры, чтобы прислониться к ней, к этой точке…

— Щас, Володь, щас, потерпи, щас я… — шептал Фокин, шептал и понимал… И знакомый комок начинал давить на горло: действительно — все, оттерпелся Володя Воронов, сержант, сибиряк, охотник, белку — сам говорил — клал в глаз с первого выстрела; а в тридцать пятом в Донбасс переехал Володя Воронов, шахтером стал, геройская профессия — шахтерство, и хотя рекордов не ставил, а все одно рубил уголек, и невеста у него была, говорил, Кланей звали… — Щас, Володь…

Но тут опять впереди, в разрывах редеющего прямо на глазах тумана, появились молчаливые и теперь не стреляющие фигуры. Эти фигуры опять все рассчитали и решили: стрелять не надо. Теперь надо брать живыми…

— Мозгляки, мать вашу… Мало вам…

Фокин, придерживая одной рукой Воронова, отстегнул от пояса гранату. Оставалась еще одна, последняя, и он уже знал, кому отдаст ее, последнюю…

— Нате!

Взрыв разметал немцев. Фокин положил Воронова на землю, склонился над ним, заглянул в уже неподвижные, какие-то торжественные глаза, качнулся назад, мучительно закашлялся. Вот и Володька ушел… Трое их осталось в этом предательски тающем тумане. Трое на всей простывшей карпатской земле. На всей войне — трое…

Подхватив под мышки грузное тело, он рывками потащил его к исклеванному пулями валуну, положил бережно головой к глубокой борозде… Почему так? Хотелось, хотелось Фокину верить, что Воронов только ранен, несмотря на эти застывшие глаза, на неподвижность эту — ранен. И сейчас мы, все мы, сейчас… Подожди, Володя. Не умирай, не торопись, сейчас мы… Сейчас…»

Константинов и Мирослав держали немцев крепко, подняться не давали, и егеря, изменив своему хваленому арийскому хладнокровию, отвечали заполошно, щедро, кромсая воздух бестолковыми длинными очередями. Константинов скрипел зубами, досадливо морщился: его опять задело, вскользь по бедру… Фокин посмотрел назад. Там было тихо, и валун, у которого лежал Воронов, просматривался четко, туман уходил, начиналось это муторное утро, похожее на последнее…

— Как вы тут?

И наткнулся на непонятный взгляд Константинова. И понял его.

— Все ляжем, Фомич! — жестко рубанул Константинов. — Не отпустят они нас! Нельзя им нас отпускать! Понимают, сволочи, что только здесь нас и можно задержать!

— А чего о Володьке не спрашиваешь?

— А чего спрашивать? Пусть уходит, а, командир? — Кивнул на, казалось, не слушавшего их разговора Мирослава. — Удержим тварей, удержим, пока уйдет! Пусть идет, а? А эти скоты у нас землицу напоследок понюхают!

Константинов говорил о своей и Фокина гибели так яростно и в то же время так буднично, что чувство успокоенности перед смертью, вынашиваемое Фокиным как неизбежность, как роковой финал в службе разведчика, приобрело вдруг ясные и конкретные очертания: да, сегодня и здесь… И только так — ясно и конкретно! Ясно и конкретно! И не хрена мучиться никакими ожиданиями!

— Мирослав! Все понятно?

— Я…

— Значит, понял. Доложишь нашим… — Фокин сглотнул противный, подкативший к горлу комок, отцепил от пояса последнюю гранату. — На…

Как не хотел он — но все-таки встретился с Мирославом глазами. В глазах у чеха стояли слезы…