Искатель, 2017 №8

Фокин приоткрыл слипающиеся глаза, опять прислушался. Тихо, даже птиц не слышно, только чуть впереди, да и то если внимательно вслушаться, можно различить тихое дыхание: так, с чуть заметным пристаныванием, дышит Воронов; значит, четырех еще нет. В четыре его должен менять Мирослав… Фокин представляет, как чех, сладко посапывая, шевелит пухлыми, мальчишескими еще губами под натянутой на голову плащ-палаткой: так теплее, так можно надышать тепло…

Тишина. Константинов свернулся калачиком, тоже экономит тепло и вот этой самой позой тоже напоминает пацана. А пацан этот на войне с первого дня, такое прошел — никому не пожелаешь… И дышит хрипло, подмороженно, и этот хрип вдруг пробуждает в памяти опять задремавшего Фокина давние воспоминания…

В тридцать шестом мать сильно заболела: началось все с обычной простуды, она не придала ей особого значения, мать вообще не умела ныть — ну подумаешь, знобит, чтобы в поле да не просквозило… (Мать в ту пору работала в первой в колхозе полеводческой бригаде, самое «геройское», самое поганое место. Мужики-то, кто похитрей, те прилеплялись или к конюшне, или к складам, а кто и в конторе днями и ночами ошивался, планы и отчеты составлял. А бабы — куда ж их? В поле, в поле…) День ото дня матери становилось все хуже, она сохла, чернела лицом, а на работу все одно ходила. Да и попробуй не выйди, запросто объявят саботажницей, времена-то были суровые, уже вовсю забирали…

А болезнь тем временем брала свое. Уже не помогали ни тетки-анисьины отвары, ни порошки, которые принес худущий, всегда задумчивый фельдшер Иван Яковлевич. Мать начала задыхаться, губы наливались пугающей синевой, а как кашляла-то, как кашляла! Того и гляди, вся наизнанку вывернется!

На пятый день отец привез из Михайлова доктора, тот скучно послушал материно дыхание, постучал ей по груди согнутым пальцем, сказал: в больницу надо, воспаление… И непонятно замолчал. «Ну, чего? — нетерпеливо спросил отец. — Собирать, что ли?» А глаза у доктора вдруг начали наливаться слезами, быстро-быстро так наливаться — и это было странно, и это было страшно, Фокин до того ни разу не видел плачущих докторов, подумал, что плач этот — по матери, что недоговаривает чего-то страшного городской эскулап… Доктор заметил его недоуменное внимание, закряхтел смущенно, мазанул ладонью по лицу: «Да-да, конечно, собирайте…» И быстро вышел в сени. «Брата у него вчера взяли, — пояснил отец, когда закрылась дверь. — Телешов Яков Акимыч. Ты его, может, помнишь. Он к нам на посевную приезжал, председатель губисполкома… — Отцовский голос построжел: — Органами НКВД разоблачен как враг трудового народа». — «Развелось их, врагов ентих», — равнодушно просипела мать. Отец наклонился к ней, взял за бессильно опущенные плечи…

Да, давно это уже было, давно… «Враг народа»… Для него, Фокина, слова «враг народа» означали только врага народа — и ничего больше. «Органы не ошибаются», — отвечал он себе, когда вдруг все-таки появлялось сомнение: тех ли берут? за дело ли? «Органы не ошибаются», а значит, и Куликов, инженер-энергетик, ставивший у них межколхозную электростанцию, и Поляков, начальник милиции, и даже Витька Ливанов, тракторист, сосед Фокиных, косоглазый черт, все они — враги. И только так. И точка. «Органы не ошибаются» — с таким убеждением (не свернуть!) Фокин по направлению горкома партии пошел работать в эти самые органы перед самой войной и наряду с геройством и самоотверженностью насмотрелся на хамство, иезуитство, садизм. Много чего увидел, много чего запомнил, а для чего запоминал, и сам понять не мог, как-то подспудно решил: вот война кончится, тогда и разберусь во всем… А пока — «органы не ошибаются». И баста!

А мать умерла за две недели до войны. Недолечили ее тогда, в тридцать шестом, чуть полегче стало — выписали, и опять она горбатилась в поле, а ночами — дохала… Фокин на похороны приехать не смог — был в это время на сборах, и командир сборов, высокий красавец-грузин, майор Нанеташвили, не отпустил. Уж как просил, как просил — нет, и все. Может, знал, чувствовал, что скоро начнется?..

Фокин вздохнул, мгновенно проснулся, настороженно приподнялся. Тихо. Сочи, а не глубокий тыл противника. Рядом заворочался во сне Мирослав. Из-под плащ-палатки донеслось чуть различимое:

— Хелена, ну куда ты, Хелена…

— Не спится, товарищ майор? — услышал за спиной шелестящий шепот Воронова.

— Не спится.

— О-хо-хо… Чего-то бок свербит. Закурить бы… Завтра-то не выйдем?

Фокин молчал. Нет, Володя, не выйдем. Даже если оторвемся от немцев — что очень даже маловероятно, — и то не выйдем. Еще полтора суток минимум.

— Если только к ночи, — ответил Воронову. — Тебя Константинов меняет?

— Чех.

— Ах да… Ты меня в четыре разбуди, сменю. Пусть Мирослав поспит…

— Разбужу. Тишина-то какая, а, товарищ майор. Как дома…

— Да уж.