Искатель, 2018 №9

— Прошу набраться терпения, друзья мои, — промолвил Драматург, сосредотачиваясь на сюжете пьесы. — Значит, я остановился на том моменте, когда палач судьи, вернувшись из ванной комнаты с веревкой и куском мыла стал намыливать эту веревку с понятной зрителю целью. Итак, Палач, готовя петлю, нервно говорит своей жертве: «Все должно выглядеть натурально. Хотя я впервые вешаю судью, но, будь уверен, сделаю это как следует. Не сомневаюсь, что у ментов сложится твердое мнение о твоей, господин судья, психической болезни. Здоровьишко-то у тебя, как я вижу, совсем никудышное. После того как я тебя повешу, смою свои следы на полу и носовым платком протру дверные ручки. Как ты находишь мою предусмотрительность? Может, я чего-то не учитываю?» Бочкин одобрительно кивает, делает очередной глоточек виски и отвечает: «Пока вы, любезный, рассуждаете вполне логично. Но хотелось бы знать, на чем вы собираетесь крепить веревку?» Палач криво усмехается: «Какая тебе разница? Мне вдруг подумалось, что, может быть, у тебя крыша поехала от страха, коли задаешь такой никчемный вопрос?» Бочкин отрицательно качает головой и говорит: «С крышей у меня все в порядке. А вопрос этот был задан мною потому, что данная веревка касается меня непосредственно и мне бы не хотелось, чтобы она оборвалась прежде, чем я отойду в лучший мир. Из этого следует, что вы будете вешать меня второй раз. Согласитесь, что приятного для вас в этом мало, и тем более для меня. Что же касается страха, то я его не испытываю, а напротив, даже благодарен вам за услугу, которой вы избавите меня от физических страданий. Поверьте, жить с таким букетом болезней, как у меня, мало радости». Выслушав ответ судьи и решив, что в словах «приговоренного» есть здравый смысл, Палач внимательно осматривает потолок просторной комнаты. Затем, озадаченно хмыкнув, говорит: «Я не вижу подходящего места, где можно укрепить веревку». Бочкин подхватывает деловито: «А я что говорил? Непростое это дело. По-моему, для этой цели подойдет крюк в потолке коридора, на который мой сын когда-то подвешивал боксерский мешок». Палач идет в коридор, вскоре возвращается довольный и говорит: «Да, тот крюк вполне выдержит тебя. Так что не будем тянуть время. Мне надо слинять от тебя пока еще темно. Ты сможешь добраться до коридора самостоятельно или тебе помочь?» Бочкин с печальным вздохом отвечает: «Как-нибудь сам доковыляю. — Он делает попытку встать, морщится от боли в пояснице и вновь, тяжело дыша, с выражением страдания на лице опускается в кресло. — Погодите немного, — говорит он, — сейчас соберусь с силами. Да, кстати, мы забыли о традиции. Перед смертью приговоренный имеет право на последнее желание». Палач недовольно отбрасывает в сторону кусок мыла и говорит: «Какое у тебя может быть желание? Хотя валяй, только побыстрее. Все равно не разжалобишь меня. Ну, какое желание?» Бочкин с благодарностью в голосе говорит: «Вы очень любезны. Я бы желал перед смертью выпить с вами по стакану русской водки. Виски-то у меня осталось на донышке. Не хочется уносить с собой на тот свет обиду на вас, потому что, полагаю, вы сейчас действуете по порыву благородной мести за незаконно осужденного брата. Что ж, может быть, вы и правы в своем намерении. Но и вы не вспоминайте меня дурным слоном. Простите, если сможете. Поверьте, умысла у меня, как у судьи, не было приговорить вашего брата к высшей мере на одних косвенных доказательствах. Понимаете, если бы я вынес оправдательный приговор, то это был бы брак в моей работе и в работе предварительного следствия. А я с браком не привык работать. Похоже, косвенные улики были приняты за прямые доказательства. Людям свойственно ошибаться. А судьи тоже люди. Простим же друг друга и выпьем на прощание мировую. Водку вы найдете на кухне в холодильнике. Прихватите стаканы». Палач, поколебавшись, все же сходил на кухню, принес нераспечатанную бутылку «Столичной», два стакана и говорит Бочкину с презрительной усмешкой: «Звонишь ты, судья, складно, но не надейся, не разжалобишь. Помиловать не могу. Я не Президент. Ну а выпить, можно, я не возражаю». Бочкин берет из рук своего палача стаканы, бутылку и, откупорив ее, разливает водку по стаканам. Потом говорит: «О помиловании я не прошу. Не стоит беспокоиться». Палач, с подозрением посмотрев на стаканы с водкой, говорит: «Пей первым». Бочкин отвечает доброжелательным тоном: «Ваше здоровье». Одним махом он опустошает стакан и закусывает долькой мандарина. Палач победоносно усмехается, выжидает, наблюдая за жертвой. Убедившись, что с судьей ничего плохою не произошло, он залпом опорожняет свой стакан и… через несколько секунд, выронив стакан, судорожно хватается за горло, широко распахивает рот и валится на пол. Бочкин, улыбнувшись, произносит: «Сработало зернышко». Тяжело поднявшись, он медленно двинулся за своей тростью. В этот момент нужен громкий поясняющий голос невидимою человека со сцены. Зритель должен узнать, что за зернышко бросил бывший судья в стакан своему палачу и как это ему удалось. И голос произносит следующее: «Почти четверть века пролежало ядовитое зернышко в перстне под поворачивающимся изумрудом. Раствориться оно могло лишь в спирте или в водке. А носить этот перстень судья стал после выхода на пенсию. Первоначально в перстне было два зернышка. Одно осталось после того, как предприимчивый хозяин перстня, подпольный криминальный ювелир Миллер, занимающийся скупкой ворованного золота и необработанных алмазов, отправил в мир иной продавца крупной партии золотого песка. Следы своею преступления ювелир не смог скрыть и получил высшую меру наказания. Конфискованный перстень дол го хранился в камере вещественных доказательств, затем в результате нехитрых комбинаций перешел в собственность судьи Бочкина. «Пусть лежит ценный перстенек в заначке, — размышлял Гордей Лукич. — И ядовитое зернышко может пригодиться. Всякое в жизни случается. Может, и самому пригодится. Вдруг тяжелым недуг прикует к нос гели надолго. Стоит ли в таком случае быть бременем для родственников? А зернышко выпил — и нет проблем…