Искатель, 2019 №2

Тяжело ударило по корме, кто-то застонал, но Юрченко даже не обернулся. И разрыв, и стоны прошли мимо сознания, которое было захвачено одним — атакой. Ударило еще раз. Мостик окутало едким дымом, и моторы вдруг заработали с перебоями. Ход сразу упал, и Юрченко понял: снаряд угодил в машинное отделение. Но сторожевик был уже рядом, и командир «двести тридцать девятого» рванул рычаг торпедного залпа. Сторожевик начал было отворачивать, но Юрченко знал, что уже поздно. Уже никакой зигзаг, никакой маневр не спасал вражеский корабль от гибели. Как огромный карандаш, торпеда воткнулась в его борт, и он, мгновенно опрокинутый освобожденной силой тротила, ушел на дно. На воде закружилась огромная воронка.

Только теперь Юрченко оглянулся и увидел разрушения на палубе, услышал шум воды, врывающейся в распоротое нутро катера. Лишенный хода, «двести тридцать девятый» безжизненно покачивался на волнах.

— Товарищ лейтенант, моторы вышли из строя. Убит Зиякин…

Это Суслов. Механик по-прежнему спокоен и строг, хотя левый рукав его куртки разодран и в крови, а по лицу разливается бледность.

Зиякин… Гитарист. Еще утром, на причале, он играл «Яблочко», а Воробьев плясал…

Шум врывающейся в катер воды нарастает. Боцман с торпедистом заделывают пробоину, но ненадолго: очередной снаряд пропарывает обшивку. Сторожевики, видя положение «двести тридцать девятого», бьют по нему со всех сторон, но подходить близко пока боятся — оба пулемета и пушка Казакова продолжают стрелять. Однако положение осложняется с каждой минутой. Ранен боцман Селянин, осколком оторвало пальцы Воробьеву. Ранен и Юрченко, но лейтенант не замечает этого. Включив передатчик, он раз за разом повторяет в микрофон одну и ту же фразу:

— Атакован кораблями эскорта! Прошу поддержки!

Передавая это, Юрченко не знал, что товарищи ищут его, но что сильная задымленность района боя сводит на нет все поиски.

Снаряд попал в рубку. Осколок ударил Юрченко в ключицу. Лейтенант пошатнулся, его поддержал Суслов.

— Ничего, старшина, ничего…

Шире расставив ноги, Юрченко ухватился рукой за штурвал.

Катер продолжал вести бой, но Юрченко понимал: близятся последние минуты. Упал раненный в грудь Воробьев, боцман и торпедист вынесли на руках окровавленного радиста Стройкина.

— Товарищ командир, — шептал он, — держитесь. Получено радио: к нам идут на помощь…

Пулемет и пушка стреляют с расстановками — и Гребенец и Казаков ранены. Кровь заливает Гребенцу глаза, но комендор не отрывается от гашетки. Чтобы не упасть, он привязал себя к пулемету.

Рядом с катером вырастает серый борт немецкого сторожевика.

— Рус маринер! Сдавайтесь! — кричат с него.

— Ах ты! — яростно выругался Гребенец, нажимая гашетку.

Длинные очереди потянулись к сторожевику, оттуда ударили из пушки, и тело Гребенца дернулось и обмякло.

Заговорил пулемет Воробьева — к турели встал Федякин. Не ожидавшие отпора от, казалось бы, мертвого корабля, сторожевики попятились. Там поняли: ни о какой добровольной сдаче речь идти не может, и ждали агонии катера, ускоряя ее огнем с безопасного расстояния. Снаряды и пули кромсали катер, он погружался. Сраженный осколком, упал Юрченко. Умолк пулемет, и только пушка Кондратия Казакова, стоявшего по колени в воде, еще огрызалась и сдерживала нетерпеливый пыл сторожевиков. Волны свободно перекатывались по палубе «двести тридцать девятого», уносили с собой мертвых, раненых и старались оторвать от лееров тех, кто еще мог держаться. Когда сторожевики подошли наконец вплотную к обреченному кораблю, с них услышали песню. Старинную морскую песню, в которой говорилось, что русские не сдаются и пощады никто не желает. Обнявшись, ее пели боцман Селянин, торпедист Минин и комендор Федякин…

Отыскался след — в шестидесятых годах стало известно, что некоторые моряки из команды «двести тридцать девятого» живы.

Первым нашли Леонида Воробьева. Смытый в море, он очнулся на палубе немецкого сторожевика. А дальше… Дальше — путь страданий и мучений. Сначала — норвежский порт Киркенес, концлагерь. Допросы, пытки, требования выдать командиров и комиссаров. Били железом по голове, прижигали раны кислотой. Воробьев молчал. Посчитали: тронулся умом — отстали. Три месяца между жизнью и смертью — раны не заживали. Когда немцы отступали из Киркенеса, пленных стали расстреливать. Воробьева и еще нескольких спасли норвежцы, спрятав их в морге. После войны, несмотря на искалеченные руки (на правой осталось только два пальца, а левая трудно сгибается), Воробьев освоил художественное литье, стал бригадиром участка…