Искатель утраченного тысячелетия

— «Дорогая мама! Я жив. Итак, год, как я в Кайенне. Каторга — это каторга. Но страшнее этой гвианской каторги были те дни, когда я, капитан французских колониальных войск, обязан был приказывать другим уничтожать деревни, стрелять в стариков, женщин и детей. На военной службе в колониях я долго подчинялся присяге и делал черное дело. Но настал час, и душа моя открылась. Я глубоко задумался о судьбе моей Франции. Постепенно я почувствовал, что не буду участником колониальных преступлений моего правительства. А смерти… смерти я и на войне не боялся.

Напиши брату в Россию, что сделать мою душу ясной и спокойной помогло его письмо о том, что такое свобода и что такое деспотизм.

Я уверен: брат согласится со мной во всем. Ты ведь воспитала нас честными людьми.

Будь здорова, дорогая, и спокойна за меня. Я знаю, что брат посылает тебе деньги. Он никогда не оставит тебя.

Обнимаю тебя. Твой сын Феликс».

Я стоял ошеломленный. Что же это такое? Тот, кого считали погибшим, жив!..

— Позвольте предложить вам чашку крепкого чая или лучше кофе, — мягко сказала мадам Рамо. — Не отказывайтесь. Прошу вас.

С этими словами мадам Рамо ушла. Из-за закрытой двери послышалось звяканье ложечек, чирканье спичек; скрипнула дверца буфета, зазвенела посуда.

Я стал перечитывать письмо с подписью «Вотрен». Задумался. Верить ли письму, которое подписал человек, заменивший свое имя именем литературного героя из произведения Бальзака? Но мать Феликса Рамо понимает, что имя Вотрена — выдумка, и верит письму. Итак, судьба Феликса связана с каким-то Ветреном!

Но кто же… кто этот Вотрен? И какая странная подпись! Буква «н» отлетела от остальных и в решительном завитке чем-то напоминает букву «n», как писал ее Наполеон, ставя свою подпись на бумагах.

Хина и пара вязаных шерстяных чулок

Пелисье. 10 октября. Ночь

Дневник Веригина

Мадам Рамо в кухне варила кофе. Аромат его постепенно проникал через закрытую дверь, наполнял гостиную.

Голова моя шла крутом. Надо было сосредоточиться.

Не выпуская из рук письма Вотрена, я стал разглядывать гобелен, который закрывал целую стену этой комнаты. На гобелене во всех подробностях был выткан сбор винограда в Бургундии. И радостная праздничность струилась от этой картины.

Почтенная поселянка с веселым видом опрокидывает корзинку винограда в огромную бочку, где бородатый поселянин (наверно, ее муж), поглядывая на нее, давит виноград. А вдали от них, у другой бочки, молодая поселянка, улыбаясь, держит ведро вина, а хорошо причесанный юноша льет вино в бочку.

Суетливые дети подбирают виноградные кисти. Вместе с поселянами трудится и сеньор. Он в праздничной одежде. Ему помогает красивая блондинка с задумчивым взглядом. А в другом конце виноградника какие-то очаровательные дамы в тяжелых платьях из красного бархата нежными перстами срывают гроздья винограда и укладывают в корзинки. Вдали на холме высится замок. И, наверно, ум художника занимала одна трогательная идея: о совместном труде владельцев замка и простых поселян.

Я загляделся на гобелен и даже не сразу услышал, как в комнату вошла старушка Рамо.

— Мосье смотрит на гобелен… Его сорок лет назад привез из Парижа Огюстен, мой муж, — сказала она, положив салфетку на пеструю бархатную скатерть.

Затем она принесла блестящий медный кофейник и две узкие маленькие чашки.

— Мой Огюстен был художником, — продолжала мадам Рамо. — Но его обидели в Париже. Посмеялись над его картинами. И тогда он стал моряком… Прошу вас, чашечку настоящего турецкого кофе… — И мадам Рамо подвинула мне чашку кофе и корзиночку с домашним печеньем. Она смотрела на меня добрыми глазами, слегка склонив голову набок. — Мосье, видно, очень устал.

— Да. Устал.

— О, моим сыновьям тоже досталась нелегкая жизнь! Но они у меня честные мальчики.

Она на мгновение задумалась, потом вышла в соседнюю комнату и вскоре вернулась со свертком в руках.

— Вот хина, — тихо, как бы про себя, сказала она. — Вот шерстяные чулки. Для сына. Эти чулки — чистая овечья шерсть. Я связала их своими руками. Сколько моих слез упало на эту работу!

— А как передать?