— По правде говоря, церемония сожжения у нас устарела, — распространяется маркиз. — Ведь обычай этот возник еще во времена императора Тибе́рия, когда книги были рукописными, а стало быть, почти всегда в единственном числе. Теперь положение изменилось, а сжигают по-прежнему одну книгу, в то время как остальные, — он выразительно постукивает пальцем по корешку «Писем», — как видите, остаются в целости и сохранности. Так вот, расскажу вам, если позволите, забавный случай в Эксе, куда я попал на пути из родного Марселя. Вообразите себе такую картину. Все уже готово для аутодафе́[47]
. Трещит костер; в котле над ним бурлит смола, которую следует опрокинуть в огонь, после того как в него полетят клочья изодранной книги. Чиновник судебной палаты, исполняющий в данном случае роль палача, готовится приступить к своим обязанностям. Но где же приговоренная к казни? Где сама книга? Ее нет. Ни один из членов парламента не желает пожертвовать своим экземпляром!— Поучительная история, — говорит граф, выразительно поглядывая на аббата. — И чем же она закончилась?
— Анекдотом. Кто-то из судей написал название книги на первом попавшемся под руку альманахе, который тут же подвергся наказанию по всем правилам.
— Однако ж это странно, — мурлычет аббат (ему не слишком по душе анекдот маркиза, и он спешит переменить разговор). — Вот вы, граф, соизволили заметить, что Пор-Рояль приобрел в лице автора «Писем» мощное перо. В то же время отношение янсенистов к светскому сочинительству ни для кого не секрет. Они никогда не пойдут на союз с каким-нибудь романистом или драматургом вроде Мольера, скажем. Недаром кто-то из их вожаков писал, что всякий сочинитель романов и театральный поэт есть публичный отравитель верующих душ, а потому его следует рассматривать как преступника, повинного в бесчисленных моральных убийствах. Но если так, значит, автор «Писем» не может быть известным писателем. С другой стороны, бесспорное мастерство его, столь высоко ценимое вашим сиятельством, не дает оснований причислить его к новичкам. В таком случае, кто же он?
— Кто? — Граф раздумчиво покусывает недобрые губы. — Никакие догадки и расследования покуда не приблизили нас к истине. Что нам известно наверняка? Только то, что первое письмо вышло в январе 1656 года. Засим письма посыпались как из рога изобилия. За год с небольшим их набралось восемнадцать. Причем нападки на иезуитов раз от раза становились все яростнее.
— Господа, — не выдерживает маркиз, — мы слишком отдалились от темы нашей беседы. Помнится, вы, граф, высказали мнение, будто «Письма» — главный литературный прототип мольеровского «Тартюфа». Но положение ваше пока не доказано.
— Вы требуете доказательств? — Тонкие губы складываются в ядовитую усмешку. — Иными словами, вам нужны прямые совпадения в тексте. Думаю, при желании их легко отыскать. Но взаимосвязь этих сочинений гораздо глубже. Она обнаруживается не столько в частностях, сколько в общей направленности. Оба они проникнуты одинаково сильной ненавистью к иезуитской политике и морали и одинаково дерзко на нее нападают. Сверх того, их связывает общность художественная. Ибо хотя «Тартюф» — комедия, а «Письма» — сочинение публицистическое, написано оно так живо, хлестко, с такой простотой и в то же время убийственной иронией, что представляет подлинный клад для комедиографа. Да, господа, как это ни грустно, приходится сознаться, что господину де Монтальту удалось то, что не удавалось ни одному богослову — ни янсенистскому, ни иезуитскому. Он вывел свое сочинение за пределы богословского спора и сделал его достоянием широкого круга читателей. А все потому, что страницы его «Писем» заполнены не отвлеченными умствованиями, а живыми людьми. Они действуют, говорят, спорят и обнаруживают, таким образом, свои жизненные правила…
— Ага! Вот вам и совпадение! — живо перебивает маркиз. — Точно так же поступил Мольер, вложив в уста своего Тартюфа известное иезуитское положение: «Но кто грешит тайком, греха не совершает!»
— Господа, господа, — увещает близкий к панике аббат, — вы ведете себя не лучше судей в Эксе! Можно подумать, вам нравятся эти богопротивные сочинения…
Но старик награждает его таким взглядом, что он испуганно умолкает и становится похожим на трусливого, нашкодившего кота.
— У всякого сочинения есть существо и форма, — отчеканивает граф. — Так вот, существо меня возмущает. Но форма… Глубоко скорблю, что наш лагерь не располагает полемистами, способными выражать свои мысли с той же изобретательностью. Тем более, что надобность в этом растет с каждым часом. Увы, друг мой: для сторонников снисходительной морали наступают худые времена. Ни «Письма», ни «Тартюф» не пройдут для них даром. Надеюсь, вы не забыли о парижском съезде духовенства, созванном по настоянию руанских священников. Помните, с каким возмущением там говорилось о сочинениях иезуитов?
Аббат прикрывает глаза ладонью. Лучше не вспоминать…