Искатели необычайных автографов

Он великолепным жестом достает из кармана большой позеленевший ключ, беззвучно вставляет его в замочную скважину… И вот уже все они поднимаются сперва по узкой винтовой лестнице, а затем и в небо, в ясное майское небо Парижа.

Наконец-то Монтальт!

— Ну, знаете! — кипятится Фило, когда к нему возвращается дар речи. — Такого я от вас не ожидал! Ну зачем? Зачем вам понадобилась эта комедия с подземельем, с запертыми дверьми и прочая и прочая?

— Злосчастная страсть к театральным эффектам, мсье, — покаянно вздыхает бес.

— Старо, милейший. У нас, во второй половине двадцатого века, такие штучки давно вышли из моды.

— Знаю, мсье, а поделать с собой ничего не могу. Так и тянет к неожиданным поворотам.

— Воображаю, что вы припасли для финала, — иронизирует Мате.

— Спасибо, что напомнили, мсье, — оживляется Асмодей. — Спектакль-то идет к концу. Осталась одна-единственная картина.

— А Монтальт? — пугается Фило. — Неужели мы так и не увидим Монтальта?

— Непременно увидите, мсье. Паро́ль доне́р. Честное асмодейское! Но для этого — еще один межвременной перелет. О, совсем небольшой! Не более пяти лет вперед.

Снова подъем, немыслимые вихри в ушах, и филоматики, только что купавшиеся в майском тепле, в третий раз оказываются над Королевской площадью, припудренной февральским снежком.

«Куда он нас тащит? — размышляет Фило. — Не в особняк ли Севинье? Нет. Проехали… Здравствуйте! Это же дом Мольера! Неужто у Асмодея хватит духа не сдержать обещания?»

Гадать, впрочем, как всегда, некогда: крыша (в последний раз!) исчезает, и филоматики видят знакомый кабинет, призрачно озаренный одинокой свечой. Хозяин его беспокойно ворочается в кресле с откинутой на ночь спинкой. Ему нездоровится. Он зябко ежится, то и дело сухо покашливает.

Звучит нежная невнятица курантов. Фарфоровые часы на камине бьют два. Мольер приподнимается, слушает и в изнеможении валится обратно. Два часа ночи и ни в одном глазу сна! Попробовать разве лечь на другую сторону…

Он переворачивается, поджимает ноги, прилаживает под щекой думку — кажется, нашел, наконец, удобное положение. Но нет, не суждено ему забыться: стонут ступеньки под тяжестью тучного тела, скрипит дверь…

— А? Что? Это ты, Провансаль? Нечего сказать, вовремя!

— На вас не угодишь, господин директор. Пропал Провансаль — плохо. Пришел — опять нехорошо. А вам, между прочим, пакет.

— Ночью?!

— Почему ночью? Его днем принесли. Только вас дома не было, господин директор.

— А вечером?

— Вечером-то вы были, господин директор. Зато тогда уж меня не было.

— Старая песня… Ладно, давай свой пакет и убирайся.

— Ай-ай-ай, зачем же так грубо, господин директор? Я, что ли, запретил вашего «Тартюфа»? На их величество покричите…

— Черт побери, негодник прав, — ворчит Мольер. — Прости, пожалуйста, — говорит он глухо. — И ступай. Нет, постой. Что делает мадам?

— Мадам спит, господин директор.

Господин директор горько вздыхает. Все в порядке! Мадам спит. «Тартюф» все еще запрещен… Он берет пакет, пристраивает так, чтобы на него падал свет, и долго вертит перед глазами. Гм… Из королевской канцелярии. По какому бы случаю? Впрочем, и так ясно: очередное предписание господину де Мольеру сочинить новый сценарий для балета. Музыку, разумеется, напишет господин Люлли́, первый королевский музыкальных дел мастер. А через две недели придворная хроника со всевозможными придыханиями и реверансами оповестит мир, что его величество король Франции вновь блеснул своим хореографическим талантом на сцене версальского театра…

— Что же вы не прочтете, господин директор? — подает голос Провансаль, переминаясь с ноги на ногу.

— Как, ты еще здесь?!

— Вы же сказали «нет, постой». Вот я и стою, господин директор.

— Ступай спать, — говорит Мольер строго. — Опять тебя утром не добудишься.

Снова скрип двери. Удаляющиеся шаги. Мольер кладет нераспечатанный конверт на круглый столик у кресла и откидывается на подушки. Но тут же вскакивает опять. Нет, бесполезно! Ночь испорчена… Ночь? Жизнь испорчена, вот в чем дело. Бывает же такое! Сколько пьес понаписано им за два десятилетия, но нет для него ни одной дороже «Тартюфа». Ведь вот и «Дон-Жуан» запрещен, — ан нет, не то! Кажется, вся его боль сосредоточилась в одной точке, в одном гвоздящем мозг и сердце слове: «Тартюф», «Тартюф», «Тартюф»…

Господи, каких ухищрений, каких унижений стоили ему эти пять лет борьбы! Вспомнить бешеную травлю после первого представления. Короля осаждали со всех сторон: королева-мать, Перефикс, Рулле… В итоге — запрет. Ему показалось тогда, что рот его забили землей. Не удивительно: как всякий драматург, он наивно полагает, что комедии пишутся затем, чтобы их играли… И все-таки он не сдался. Запрещенный «Тартюф» ушел в подполье, чтобы тайно скитаться по салонам, не переставая потихоньку расти. Первоначальные три акта незаметно превратились в пять.