Искажение

У кассы стояли мужчина и женщина – муж с женой, как понял Горчинский. Коржикова продала им два проездных «Тройка». Горчинский включил слежение за этой парочкой.

В метро они ехали долго до конечной станции желтой ветки – «Новокосино». Почти всю дорогу она спала у него на плече. Минут двадцать шли пешком от станции до дома, держась за руки. Там их встретили сын лет двенадцати и дочь лет шести. Отец потрепал сына по волосам. Мать поцеловала дочь. Оба выглядели изможденными, хотя Горчинский видел их у кассы в приподнятом и бодром настроении. Когда закрылась входная дверь, Горчинский отключился от камеры в подъезде и подключился к веб-камере компьютера, стоявшего в спальне. Они молча легли, не раздеваясь, на кровать и вроде бы тут же уснули. Горчинский приблизил изображение. Кожа их лиц была похожа на старую пожелтевшую бумагу. Сухие губы потеряли цвет. Горчинскому казалось, что он видит, как из них медленно источается жизнь. Он не мог отвести глаз, и через полчаса оба они были мертвы. Дети не выходили из своей комнаты. Горчинский активировал камеру с ноутбука в детской. Видно было только часть комнаты. В кадр попали ступни девочки, лежавшей на полу, мальчик отсутствовал. Горчинский выкрутил громкость с микрофона одного из телефонов на максимум и надел наушники. В комнате было тихо, так тихо, как не может быть, если в ней есть человек. «Путешествие окончено», – подумал Горчинский.

Он вернулся к камерам в метро. Коржиковой на месте не было. Горчинский немного побродил с камеры на камеру, так нигде ее не найдя. Нашлась Катя Коржикова неподалеку от входа в метро сидящей на скамейке в компании рыжей.

– Сегодня был удачный день. Люблю, когда дорога заканчивается не только у тех, кто купил проездной, но и у тех, кто рядом с ними, – поймал Горчинский с микрофона телефона рыжей.

– Это как? – спросила рыжая, достав из сумочки электронную сигарету.

– Сложно объяснить, но сегодня именно так. Ладно, Тань, я пойду.

– До завтра.

– До завтра.

К метро Коржикова не пошла, а закружилась в бессмысленном и, как теперь казалось Горчинскому, зловещем танце.

Горчинский не стал провожать ее до дома, сразу подключившись к камере, смотрящей на окно кухни. На кухне горел свет. Горчинский подумал, что Коржикова забыла выключить, когда уходила на работу, но заметил движение. Горчинский приблизил изображение. Человек в шляпе поставил на стол что-то похожее на небольшой флакон духов. Делал он это медленно, даже картинно, специально для Горчинского. Поставив флакон, он отдернул руку, будто тот был горячим, и посмотрел в окно на Горчинского. Горчинский так и почувствовал, будто между ними не было призрачного, но огромного расстояния, камеры, серверов и кабелей. Ни губ, ни носа не было на лице человека в шляпе, только глаза – черные, без зрачков. Незнакомец пошел к двери. Горчинский переключился на камеру в подъезде. Дверь открылась, но из нее никто не вышел. Горчинский не стал искать человека в шляпе по камерам. Он уже знал, что, если тот захочет, искать будет не нужно.

В подъезде появилась Катя Коржикова. Она вошла в квартиру, не смутившись, что дверь нараспашку, и тут же в нетерпении поспешила на кухню. Увидев флакон на столе, она шумно выдохнула, словно опасалась не обнаружить его. Положила тут же новую стопку проездных карт «Тройка» и ушла в другую комнату переодеваться.

Спустя пятнадцать минут она вернулась на кухню, села за стол, открыла флакон, промочила ватную палочку и, мазнув проездной «Тройка», прошептала: «Одна последняя дорога». Взяла другую: «Одно бесконечное путешествие». Еще одну: «Счастливого пути». Горчинский отключился от системы.

Утром, когда солнце слегка коснулось неба, человек в шляпе разбудил Горчинского своим молчаливым присутствием. Он, как всегда, ждал под балконом. Система была включена. Горчинский увидел, что активна камера на Теплостанском холме.

Чудовище было на месте. Теперь у него был торс. Без рук, без головы где-то там над кучевыми облаками. Горчинский не мог видеть на такой высоте, тем не менее видел, словно и там все утыкано камерами. В чудовище не было жизни, в его венах текла смерть. Горчинский видел искаженные лица и обезображенные тела, казалось, что внутри монстра бесчисленные души стремятся вырваться наружу, задыхаются и кричат, но здесь, над облаками, было тихо. Там, внизу, у ног чудовища, еще спала рваным сном Москва. Ей снился будущий день с теми же заботами, что и вчерашний, с той же суетой, буднегамом, счастьем и трагедиями – жизнегоготом.

Четвертое окно

Жара сгустилась в мед. Хотелось грозы, хотелось дождя, чтобы смыл с города липкость и эту густь, но беременное июлем лето капризничало и глотало мед, не запивая ничем. Казалось, от жары поплыли линии домов, исчезли углы, в звуках срезались верха, остались только хрипловатые глухие басы, а люди стали похожи на старую диснеевскую анимацию – слишком плавные, гуттаперчевые и плоские.