Исход

Вера Глушова всегда волновалась, если Николай уходил на задание, а на этот раз она даже не заметила и только потом, ночью, обнося раненых водой, осторожно вливая ее маленькими порциями в пересмягшие губы, она вспомнила о Николае, ей было некогда — как раз начиналось ее дежурство, с утра до вечера, и ночью она совсем мало спала, за перегородкой храпел и вскрикивал во сне отец, и она, несмотря на усталость, никак не могла заснуть, и тогда ей хотелось, чтобы Николай был рядом, рядом с ним она тотчас засыпала, она не могла себе простить такой зависимости от него и ненавидела за это и себя и его. Ей казалось, что делать то, что делают они, — в такое время стыдно, но стыд исчезал, как только Николай оказывался рядом, и ей всегда казалось, что ему от нее нужно именно это, и больше ничего, потому он подчас груб и не может остановиться, и как-то даже ей пришлось испытать на себе силу его рук, когда она стала сопротивляться. Потом она плакала, он просил прощения и говорил, что любой из них может погибнуть завтра или на той неделе, или даже сегодня к вечеру, и если они любят друг друга, зачем им притворяться. В его словах она чувствовала правоту, но если ему всегда было с ней хорошо, сама она каждый раз, и с каждым разом все острее, начинала чувствовать раздражение, для нее все обрывалось неполным удовлетворением, и она, по неопытности, не знала, что это от чрезмерного нервного истощения, от бессонниц и недоеданий, от молодости Николая, от его нетерпеливости, и когда он спрашивал: «Тебе хорошо, Вера?», она всегда неизменно отвечала:

— Да хорошо, почему ты спрашиваешь? Стыдно ведь.

— Почему? — удивлялся он, и она думала, как он груб, нечуток и эгоистичен: и отец и другие замечали, что она все худеет, становится раздражительнее, мрачнее. Все в отряде знали, что они живут, теперь и отец знал, и Трофимов, и никто не осуждал их, хотя Рогову и завидовали, все называли Николая ее мужем, а отец как-то сказал о партизанской свадьбе, если чуть-чуть отпустит. И она все это поддерживала, а что ей оставалось делать? Одна из шести женщин на несколько сот здоровых, молодых мужчин, ей приходилось их, раненых и больных, обмывать и перебинтовывать, она их жалела, теперь уже по Николаю знала, как им трудно приходится без женщин, и уважала за сдержанность, с нею они ничего себе не позволяли, кроме шуток, правда заставлявших ее краснеть и отмахиваться. С ними нужно было поставить себя на определенное место, и она сделала это, и никогда не боялась; она знала, в ее отсутствие раненые безобразно шутят и рассказывают похабные истории. И правда, к ней никто не приставал, она же относилась ко всем одинаково ровно и внимательно, хотя были люди, которых она выделяла, например, белесого Вальку Шумилова, умного и очень вежливого командира третьей роты. Он никогда ее не тяготил, хотя попадался навстречу достаточно часто, она не придавала этому значения и разговаривала с ним охотнее и откровеннее, чем с другими, а позавчера, когда ушел Николай, она, отойдя на минутку от палаток с ранеными, чтобы отдохнуть немного от их стонов, сразу увидела Шумилова, точно он ее ждал, и это впервые бросилось ей в глаза.

— Здравствуй, Вера, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу. Расстегнутый ворот рубахи был чист — она сразу обратила на это внимание, у него была крепкая широкая шея.

— Здравствуй, Валя. Голова кружится, надышалась эфиром…

Она подняла глаза и увидела, что он сейчас скажет то, после чего им неловко станет обоим и нельзя будет вот так встречаться и дружески разговаривать.

— Не надо, ради бога, не надо, — опередила она его, и у него напряглись скулы.

— Ты же его не любишь…

— Перестань, откуда ты это взял. Я люблю его и всегда буду любить, слышишь, никто тебя не просил соваться.

— Ты его не любишь, — повторил он угрюмо, туго натягивая ремень автомата, висевшего у него на шее. — Ладно, хватит, я ничего тебе не скажу. А я бы тебе много сказал, слышишь, много…

Она отвернулась и побежала к палаткам и знала, что он глядит ей вслед, глядит неотрывно, жадно, нет, нет, она не хотела этого, с нее достаточно одного, и вообще ей никого не надо. Это в конце концов оскорбительно.

На следующий день над лесами прошла гроза, дождь пробивал шалаши и палатки, тропинки превратились в ручьи. С утра несколько групп, получив задание, ушли на диверсии, и Шумилов ушел куда-то очень далеко, чуть ли не за двести километров лесами, по особому заданию Кузина в Белоруссию, но все это еще до грозы. Трофимов сидел в штабной землянке с Глушовым; перед ними, мотая руками, ходил начпродхоз отряда Почиван, в последнее время здорово переменившийся; даже Глушов как-то изумился этой перемене в бессменном начальнике милиции Поддубенского района.

— Война, война, — говорил сейчас Почиван, — ну при чем здесь война? Простояли на этом месте почти год, простоим, даст бог, и до конца.

— Именно «даст бог». А если не даст?