Исход

Франция. Франция означала живопись – от этого слова он ощутил нервный трепет. Он так привык регулярно получать деньги, не испытывая той тревоги и возбуждения, какие всегда вызывали в нем попытки сделать что-то непростое, с изрядной долей вероятности, что потерпишь неудачу. В живописи, приступая к чему-то одному, можно прийти в итоге к чему угодно. Пока он работал, разрыв между тем, что он видел, и тем, как мог показать то, что видел, неумолимо разрастался, иногда до такой степени, что картина оказывалась заброшенной. Порой в ходе работы казалось, что игра стоит свеч, а результат чаще всего оказывался и не исходным видением, и не проваленной попыткой изобразить его, а чем-то вроде хитроумного компромисса. А потом, изредка и совершенно неожиданно, ему что-то удавалось… «Мне надо вернуться к этому», – думал он, беспокойно подходя к окну над балконом, чтобы выглянуть в сторону сквера.

Вечер был ветреный. Опадающие с деревьев лепестки ложились на землю к другим, уже потемневшим, – недавно прошел дождь. Малыш вяло попинывал большой резиновый мяч на одной из прямых, посыпанных гравием дорожек. «С точки зрения взрослых, скверы – самое подходящее место для детей, – думал он. – Там есть видимость зелени – трава, газоны, кусты, деревья, иногда цветы, – но все настолько упорядоченно и ограниченно, что не ощущается духа приключения, тайны: не доставляет удовольствие то, о чем заранее известно, что именно оно собой представляет». И он вдруг затосковал по тем двум видам из окон, по ровным рядам олив и абрикосов на красноватой почве, узким лентам полей подсолнухов или кукурузы, и обширным, захватывающим панорамам с другой стороны от дома, с долиной и холмами за ней, и далекими виноградниками на террасах, ниже которых раскинулась река – незримая, но обрамленная по ходу русла тополями, высаженными по берегам. Однако жаждал он в первую очередь света – той чистой пронзительной яркости, которой напитывался глаз. Пожалуй, лучшим в ней было ее постоянство – свет был одним и тем же изо дня в день. Очень быстро он выяснил, что работа над пейзажами в Англии – кошмар фальстартов и отсрочек, так как свет не бывает одинаковым даже два дня подряд, более того, меняется каждый час.

Да, он вернется туда – для начала на краткий отдых. И позовет с собой девушек.

* * *

– Очень любезно с вашей стороны, Арчи, но я, наверное, не поеду. Насчет Клэри не знаю – нет, могу предположить, но вы все-таки лучше спросите у нее сами. Она придет с минуты на минуту.

Она гладила какое-то шитье, локон каштановых волос падал сбоку на ее лицо так, что он его не видел. Босые ступни под длинной черной хлопчатобумажной юбкой казались белыми, как алебастр.

Свою комнату она устроила удивительно мило: стены бледного зеленовато-голубого оттенка, белая отделка, затянутый желтой плотной тканью пол. Шторы были сшиты из матрасного тика в белую и бледно-серую полоску и отделаны по краю желтой шерстяной бахромой. Над каминной полкой она повесила картину Рупа, которую он подарил ей на двадцать первый день рождения. По обе стороны от картины – два больших синих с белым подсвечника делфтского фарфора, сильно потрескавшихся, купленных ею еще в детстве – по ее уверениям, всего за шесть пенсов.

– Симпатичная у вас получилась комната. А как устроилась Клэри?

– Настояла на своем желании наклеить красные полосатые обои, так что выглядит она слишком тревожно и жарко. Но она все равно уже потеряла к ним всякий интерес, так что, думаю, пусть все остается как есть.

Она управилась, разложила отутюженное на диване и принялась складывать гладильную доску.

– Грустно, что вы не хотите во Францию.

– Правда?

Он хотел было подтвердить это, но она перебила:

– Мы не видели вас несколько недель, и вдруг вы заявляетесь без предупреждения, как снег на голову, – хоть бы позвонили! – и преспокойно предлагаете мне ехать с вами во Францию! Как будто… как будто я бесчувственная! А если у меня и есть чувства, они просто ничего не значат! И как меня только угораздило… – Внизу громко хлопнула дверь. – А вот и Клэри. Так что лучше вам спуститься к ней и спросить. – Подхватив сложенную доску, она с недовольным видом вынесла ее из комнаты.

Он оторопел. Никогда в жизни он не видел ее такой сердитой – в сущности, сердитой ее он не видел никогда. И что все это значит, начал было спрашивать он себя, но понял и устыдился своей бестактности. Вырвав листок из карманного ежедневника, он написал: «Очень сожалею, Полл. Простите, пожалуйста» – и пристроил его на каминной полке. И сошел вниз на поиски Клэри.

У нее было открыто, она стояла на коленях перед комодом; волосы были подстрижены совсем коротко, по-мальчишески, заметил он.

– Это я. Можно войти?

Она обернулась, и он увидел, что изменились не только волосы. Ее лицо покрывало что-то белое, вроде грима, глаза были будто закопченные от туши, а темная губная помада казалась почти черной.

– О, Арчи! Да, входите. Сядьте куда-нибудь, если найдете место. Сбросьте все эти тряпки со стула. – Она вскочила, послышался треск. – Ах, черт, моя юбка! Вот так всегда.