– Что-то я не понимаю, – твердила она. – Вероника такая
Он сказал, что очень сожалеет, и повторил вердикт Анструтера об истерике. Миссис Уотсон пообещала завтра же приехать в Оксфорд вместе с мужем. На этом и порешили.
На ее машине он вернулся в квартиру и начал складывать вещи. Сборы заняли некоторое время, так как он решил не оставлять никаких следов своего пребывания здесь. Снял белье со своей постели, оставив на ней голый полосатый матрас, собрал с веревки, протянутой в кухне, свои носки и рубашку, оставив только ее розовый пушистый джемпер, который вечно лез ему в лицо, когда висел там. Перебрал даже вещи в ее комоде и нашел пачечку записок, которые ей писал. Их он сжег вместе с ее письмом. К тому времени он уже чувствовал себя почти дезертиром, мысль о том, чтобы навестить ее в больнице, нервировала его. Он боялся услышать то, что она могла сказать, – и что ее услышит кто-нибудь еще. «В конце концов, я с ней ни разу не
В больницу к ней он так и не поехал.
Впоследствии, когда он вспоминал этот «эпизод», как он стал его называть, его охватывало чувство неловкости с изрядной примесью вины, которую он навострился обосновывать логически. В Вудстоке множество сотрудников заводили связи вне брака – ходили слухи о беременностях, абортах, был даже один или два случая вступления в новый брак. Он вел себя так же, как все остальные, только порядочнее. Просто ему не повезло связаться с человеком, который отказался принять его как данность и упорно усматривал в их отношениях нечто большее, чем они собой представляли. До него дошли слухи, что она уехала домой и не вернулась, и ее уволили. Он отправился в Лондон, к Джессике, с которой возобновил целомудренный (почти) брак. Секс не принес удовлетворения и не воодушевил ни одного из них. Он решил, что это из-за работы, отнимавшей у него много сил, и жуткого домишки, в котором они ютились по ее настоянию: настоящем кукольном, не развернешься. Все должно было измениться – к лучшему, – когда кончится война и они вернутся во Френшем.
Война таки закончилась, а поездка во Френшем получилась обескураживающей, и это еще мягко сказано. Нора отправила старика Джона, который всегда работал в саду – во времена тети Лины он был мальчишкой садовника, – встретить его на станции. С тех пор как Реймонд видел Джона в последний раз, тот постарел лет на двадцать, шаркал ногами, как ревматик, и пропускал мимо ушей почти все, что ему говорили.
– Там все изменилось – сами увидите, – несколько раз повторил он за время их недолгого пути.
И он увидел. Перемены стали очевидными уже на изогнутой и усыпанной гравием дорожке перед домом. На месте газона появился участок мерзлой земли, из которой торчали неряшливые стебли брюссельской капусты. Девичий виноград, который так очаровательно увивал фасад дома, исчез, а кирпич теплого оттенка был выкрашен краской тошнотворного желтого цвета. Пропало и витражное стекло в передней двери – вместо него вставили белое непрозрачное, и он подумал, что такому самое место в ванной.
Внутри было еще хуже. В холле он застыл, уставившись на темно-зеленый линолеум, появившийся на полу, и ядовито-желтую краску на тех стенах, которые при тете Лине всегда были оклеены обоями с рисунком из ивовых веток по мотивам Морриса. В нос ему ударила вонь дезинфектанта «Джейз Флюид», рагу по-ирландски, карболового мыла и керосина.
Вышла Нора в темно-синем комбинезоне и теннисных туфлях, выше коротких носков ее крепкие ноги были голыми.
– Привет, папа. Очень надеюсь, что на чай ты не рассчитывал, потому что он уже прошел. Но ужин в половине седьмого, так что долго ждать не придется. Мы ужинаем все вместе, потому что требуется немало времени, чтобы уложить кое-кого в постель. Я отведу тебя наверх, в твою комнату, а потом можешь сходить к Ричарду.
– Дорогу в свою комнату я могу найти и сам.
– Да? Вот и славно. Она на самом верху, в маленькой мансарде справа.
Не говоря ни слова, он подхватил свой чемодан и, прихрамывая, потащился по лестнице. В