Исход

– Допустим. Но кто же это подтвердит? Компания ваша распалась, штурман, как вы утверждаете, случайно погиб в Архангельске…

– Я могу подтвердить, – вмешался Шадрин. – Так всё и было.

– Н-да… – снова сказал он. – А вы в курсе того, что идёт война?

– Да, мы слышали об этом… – пролепетала я.

– И на том спасибо…

Он замолчал и как будто о чём-то задумался. Мы ждали. Наконец он сказал:

– Так где же ваши ценные… виноват, бесценные материалы?

Мы указали на жестянки, которые принесли с собой и которые теперь громоздились на полу. Он посмотрел на них через стол.

– Что ж… Оставьте их здесь. Хотя… хотя, скорее всего, это никому не нужно сейчас.

– Как… не нужно? – я не хотела верить своим ушам.

– Как? Очень просто… Идёт война… внутри страны тоже… неспокойно… Да и кто же поплывёт сейчас туда, кроме сумасшедших вроде капитана Дубровина?.. Впрочем, Нансен, кажется, интересовался этой историей. Может быть, он и купит… Если, конечно, бумаги действительно, как вы говорите, бесценные!

Я только молча смотрела на него, вытаращив глаза. Он поймал мой взгляд и снова чуть заметно усмехнулся.

– Вот сейчас видно, что вы с Северного полюса… Оставьте, – он кивнул на жестянки. – И не смею вас больше задерживать.

И надо же было именно мне вернуться в Петроград, чтобы услышать, что мы никому не нужны. Но уж лучше я, чем капитан Дубровин! Перед тем как покинуть кабинет, я набралась наглости и спросила:

– Скажите, а правда ли, что морской министр велел заковать капитана Дубровина в кандалы?

– Не знаю, как морской министр, но капитана Дубровина и в самом деле следовало бы арестовать.

– Но за что?!

– За нарушение дисциплины. За опоздание из отпуска… Вам этого мало?..

Только на улице я поняла, что мы так и не узнали, с кем говорили и кому отдали все бумаги. И всё, что осталось у меня от экспедиции капитана Дубровина – это мои воспоминания, которым никто не верит, и деревянная фигурка самоеда, подаренная мне однажды Музалевским.

– Тихон Дмитриевич, – сказала я, – почему мы такие глупые? Даже не спросили, кто это был…

– Известно, – объяснил Шадрин, – вы – барышня, а я – мужик. Какой с нас спрос?..

Спорить я не стала – бессмысленно и бесполезно.

– Поедемте, барышня, – сказал он. – Отдохнуть нам надо, ну и решить – дальше-то что… Денег-то немного – не до хорошего, поедемте уж – я знаю…

И мы отправились с ним в трактир “Лондон” – место, хуже которого я в жизни не видывала. Сейчас Шадрин в своей комнате – спит, наверное. А я, как и тогда и Архангельске, дописываю письмо.

После всех этих ужасных гостиниц и переездов денег у меня почти не осталось. Я долго думала, как и чем жить после возвращения – в очередной раз мне приходится начинать жизнь заново, а это не так уж просто. Мне некуда ехать и некуда идти. Я помню, что должна Вам кучу денег, но сейчас вернуть их не смогу. Я бы всё продала, но мне и продать, увы, нечего. По нашему договору, мне следовало бы явиться в Харьков и выйти замуж за того человека. Но молю Вас, Аполлинарий Матвеевич, избавить меня от этой участи. И если уж Вы хотели отдать мне те три тысячи в приданое, пусть лучше они станут приданым к моему расстроившемуся замужеству с Садовским. А мой несостоявшийся жених вернёт Вам свой долг по векселю.

Передо мной не так уж много дорог: замужество, бордель, монастырь. Что ж, в борделе я чуть было не оказалась, замужем и в монастыре почти побывала. Пробовала я пойти иным путём, да не тут-то было. Мне нужно что-то ещё, совсем другое – новое. Но что это, каким может быть это новое, я не знаю. А хуже всего, что непонятно, откуда начинать поиски. Что ещё испробовать – не знаю, на что решусь – не ведаю. Да и добавить мне больше нечего.

Прощайте, Аполлинарий Матвеевич. За всё Вам спасибо.

Обнимаю Вас. Ваша О.»

* * *

После того как наконец все письма были прочитаны, Аполлинарий Матвеевич несколько дней не выходил из своего кабинета и никого у себя не принимал. Даже Татьяне пришлось оставлять свои подносы под дверью. Кроме того, ей было велено в дом никого не пускать и говорить всем, что хозяин отбыл в столицу. Когда же он прервал своё затворничество, Татьяна про себя отметила, что старик ещё постарел за несколько дней. Во всяком случае, похудел и осунулся. Так оно и было.