Исход

Тобиас начинает двигаться, дразня меня поцелуем, который не собирается дарить. Он трахает меня жестко и небрежно, поддавшись гневу. Его движения неумолимы, а лицо искажено от боли и ярости. Меня поглощает похоть, и я, застряв между адом и раем, снова и снова взываю к Тобиасу. Раздаются шлепки кожи, наша связь поглощает меня целиком, пробуждая желание, и я начинаю дрожать от возбуждения. Тобиас отстраняется с горящими глазами и входит в меня до самого основания. Руками накрывает мою грудь, его желание берет верх. Тобиас наклоняет бедра, входя в меня сильнее и удерживая одной ладонью.

– Тобиас, – кричу я, когда он врывается в меня, одержимый гневом, переставая отрицать нас.

Он стонет и наконец отпускает меня, раздвинув мои бедра шире, а потом снова входит. Тобиас наклоняется, хватая меня за шею и приподнимая, и я чувствую губами его стоны и выдохи. Наши рты сталкиваются, он глубоко погружает язык мне в рот, целуя. Я дрожу, мышцы сжимаются вокруг него, и от нашего поцелуя у меня вырывается стон удовольствия. Похоже, мой оргазм что-то в нем пробуждает, пока он трахает меня со всей силой, прижимая мои руки к голове, медленно отодвигая стол с каждым толчком. Я принимаю его жестокие ласки, потому что ему это нужно и этого хочу я. Его гнев, его страсть, доказательство жизни, которая еще бьется у него в груди. Его сожаление и негодование из-за любви, которую я все еще питаю к нему как к мужчине и к монстру, который живет внутри него.

Это одержимость и укрощение. Слишком много всего, что Тобиас не в силах преодолеть или не может простить нас обоих. Его лицо искажено мукой, у него вырываются болезненные стоны.

– Мы – ничто, – его голос надламывается на этой лжи.

– Ты меня любишь, – возражаю я. – Ты до сих пор меня любишь.

Приблизившись к оргазму, он рычит, прижимается своим лбом к моему и выплескивает семя на стол между нами. Тяжело дыша, пятится назад и одновременно с этим натягивает брюки. Фонарь на крыльце окутывает нас светом, Тобиас отступает, его лицо становится пепельно-серым, когда он поднимает свой пиджак. А я, растерзанная, искусанная, разгоряченная от оргазма, остаюсь на месте. Его лицо искажается от боли, а потом он опускает голову, прижимаясь к дверному косяку.

Я встаю со стола. Мои ноги дрожат, но голос звучит уверенно.

– Чтобы любить и понимать короля, нужна королева. Неужели ты думал, что меня это сломит? Меня создал ты!

Его молчания достаточно.

– Ты правда решил, что это все изменит? Изменит мои чувства к тебе и заставит тебя забыть обо мне? Ты просчитался, чертов глупец! – Я заворачиваюсь в порванный шелк.

Застыв на пороге, он прижимает ладонь ко рту. В его полных паники глазах стоят непролитые слезы, а с губ срывается мольба:

– Сесилия, пожалуйста, уезжай. Я не могу дать тебе то, что ты хочешь.

Тени нашей развязки проникают в дом, бросив тьму на его лицо. Его взгляд дикий и затравленный, а из горла вырывается полный агонии стон. И тогда я понимаю иронию судьбы: я могу быть сильной, а вот он – нет. Тобиас разворачивается и выходит, оставив дверь открытой.



Глава 47

Наутро я хожу по дому, продумывая свой следующий ход, чувствуя, как болит и ноет между ног. Я понимаю, что должна уехать. Знаю, что нужно сделать. Я пытаюсь пробиться через дверь, которая уже давно закрыта и опечатана.

Я уеду ради нас обоих. Оставаясь в Трипл-Фоллс, я лишь причиняю нам боль. Себе я могу признаться, что надеялась оставить прошлое в прошлом – но не Доминика, а разбитое сердце и обман. Нас с Тобиасом разлучили задолго до того, как нам представилась возможность быть вместе. Я не могу до конца понять его необоснованную злость на меня. Той ночью нас погубило ужасное стечение обстоятельств, и теперь я знаю, что ему легче всего обвинить во всем наши отношения и отречься от меня, дабы искупить свои грехи. А я разделю с ним эту кару, сколь бы сильно мне ни хотелось получить хотя бы шанс на отпущение грехов.

Как в тумане, я ловлю себя на мысли, что стою в отцовской комнате. Когда я жила здесь, то никогда, ни одного раза не проявляла любопытство к его жилой площади. Кроме той ночи, когда Тобиас заявился сюда раненым, я ни разу не осмелилась зайти в эту часть дома. Входя в его комнату, я вижу комнату незнакомого человека. Окна от пола до потолка, и из них открывается поразительный вид на горы. Мебель из красного дерева простая, но дорогая и напрочь лишена признаков жизни. Помимо слабого запаха лимонного полироля, все осталось нетронутым. В том же виде, как в день его смерти. Я открываю комод и беру носки, а потом вытаскиваю его футболку. Я так и не узнала запах своего отца. Он никогда не обнимал меня, не держал на руках. Никогда. Ему это было чуждо. От этой мысли становится печально, и я вдыхаю постиранную футболку. А потом меня осеняет.

Роман умер, и ни одна живая душа, даже единственная дочь, его не оплакала.

Его сокрытие смерти Доминика определило мой жребий. После того дня я больше никогда с ним не разговаривала, да и он почти перестал звонить.