Исход

Последний поворот, он приближается, ты видишь, там уже ждут, мы запоздали, это пара, кажется, Курт Вессаль, прыщеватый садист; видали, как он насиловал в кустах русского мальчишку лет десяти, и Вольган Шульцке — забитый прусский батрак, грезящий и во сне об украинском черноземе. Да, да, я боюсь тебя, Германия, я ненавижу тебя, Германия, у меня нет другого пути. Последний поворот, Шлиммер, последний, последний.

— Wasser! [1] — слышит Грюнтер свистящий шепот Курта Вессаля, и во сне тоскующего по злачным притонам Гамбурга, по его впалогрудым мальчикам с накрашенными губами и с женственной вьющейся походкой.

— Brot![2] — отвечает Грюнтер, условным паролем на эту ночь — все спокойно, встретились свои, гомосексуалист из Гамбурга и… и… Впрочем, зачем? Встретились два члена партии, великой партии, да здравствует фюрер!

Последний поворот, широкая, как плита, спина Шлиммера, в дожде, Грюнтер чувствует горячий ручеек пота между лопаток.

— Слушай, Шлиммер, — говорит он, приставляя к его спине, чуть ниже левой лопатки, черенок ножа, — слушай, Шлиммер, — иди и ни слова, у меня в руках автоматический нож, малейшее движение — и ты готов. Иди и молчи. Нож в трех сантиметрах от твоего сердца. Малейшее движение, и я отправлю тебя на тот свет. Не поворачивайся. Ты будешь идти все время впереди, ты старший.

Грюнтер через рукоять ножа чувствует одеревенелость широкой спины.

— Что ты задумал, Грюнтер? — хрипит Шлиммер.

— Ничего, кажется, через час наконец кончится этот проклятый азиатский дождь. Выбирай, ты все равно не успеешь крикнуть. Нож стреляет, как пистолет, только бесшумно, никто ничего не услышит.

Сейчас у Грюнтера глаза и слух в руке, сжимающей рукоятку ножа, она предупредит вскрик, Грюнтер хорошо изучил Шлиммера.

— Если ты не окажешься дураком, никто ничего не узнает, нас перебросят в другое место, здесь нечего будет делать. Выбирай, Шлиммер.

Шлиммер останавливается, там под лопаткой в его спину упирается что-то твердое, острое, Шлиммер боится оторваться от этого твердого, боится дышать, это смерть, и все-таки он останавливается, отказывают ноги.

— Быстрее, — говорит Грюнтер, вспоминая девушку в Ржанске, и парк, и то, как он хотел ее удержать.

Кто-то лезет под проволоку, и Шлиммер завороженно глядит, как под проволоку, приподнятую от земли кольями, одна за другой ныряют неясные тени, одна, две, три, четыре; он часто дышит, теперь у него в голове кое-что проясняется.

— Иди, — говорит Грюнтер, и Шлиммер идет со смертью в спине.

— Ты не обманешь, Грюнтер? — хрипит он.

— Иди, иди.

Шлиммер вздрагивает, ему хочется опуститься на колени и сблевать на осклизшую от дождя землю.

— Wasser! — слышит он голос и отвечает:

— Brot!

Оказывается, они уже сделали один круг, а он не заметил, все молчит, прожекторы молчат, и лишь под лопаткой — оно, неумолимое, твердое, стальное. И Грюнтер, чувствуя состояние напарника, напряженно улыбается: а ты как думал, Шлиммер, вот и хорошо, что ты не догадывался, не ты один в дураках. Просто я умею прятать свое настоящее «я». Вот и все дело. Вот так, Шлиммер. А как иначе, здесь уж кто кого, Шлиммер. Середины нет и выбора нет.

— Wasser!

— Brot! — хрипит Шлиммер и кашляет, ему надо показать, почему он охрип, и Грюнтер сзади одобрительно шепчет:

— Так, так, ты молодец, Шлиммер, ты далеко пойдешь.

— Wasser!

— Brot!

«Наверное, сзади у него сам дьявол». Шлиммер идет, искоса оглядывая проволоку, нигде ни следа, у него растет непреодолимое желание резко рвануться и побежать.

— Шлиммер, не дури, — слышит он все тот же неумолимый голос, и у него слабнут ноги.

— Wasser!

— Brot! — Ему кажется, что он бредит или спит. Их сменяют, Грюнтер идет рядом с ним и похлопывает его по плечу.

— Шлиммер, ты знаешь, что такое гестапо. Тебе нет оправдания, ты соучастник в любом случае. Ты должен забыть — это ведь просто сон, кошмар, дьявольское наваждение. Ты — неглупый парень, Шлиммер.

Сатана, это сатана. Шлиммер глядит на Грюнтера мертвыми остановившимися глазами, и в его спину упирается стальная смерть, он не может избавиться от этого ощущения, он не может кричать. Нет, это не Грюнтер, это сам сатана. Вот он уходит. Они вместе уже четвертый год, ели из одного котелка, в Варшаве год назад ходили в один публичный дом… Тупой страх от невозможности понять сжимает голову; Шлиммер не знает, что делать. В казарме все тот же эрзац-кофе, мутный, грязный, чуть теплый, горло сводит судорога. Его сейчас стошнит. Он ощупью добирается до нар и ложится, ему в глаза бьет ослепительный, неестественно белый свет, он не слышит гула, только трещат стены караулки, он вскакивает и, рванувшись к двери, сбивает кого-то с ног — вторая слепящая вспышка бьет по глазам, в щели рассевшихся стен летит белая ночь, Шлиммер хватается за голову и падает ничком, заслоняясь руками.

Утром сила огня начинает спадать, и его находят мертвым, у него проломана голова, — куском железа от развороченного взрывом резервуара, кажется, куском от горловины, залетевшим так далеко.

13