Исход

Туманов только что закончил рассказ о побитом фермуаром критике, и вопрос прозвучал вполне уместно и отчасти даже остроумно, хотя и грубовато.

– Об одном я вам только что поведал, Ольга Александровна, – под общий хохот ответил Туманов. – А вообще… Говорят, что и великий князь был… того. Чего уж ожидать от богемы?.. Да вы, Ольга Александровна, приходите в театр-то, сами всё увидите…

– Великий князь? – не поняла Ольга. – Какой великий князь?..

Общий хохот усилился.

– Да уж известно, – улыбнулся Туманов. – Какой же ещё…

Ольге, не всегда верно истолковывавшей слова Аполлинария Матвеевича, по прочтении его письма представилось, что «сумасшедшие извращенцы» собираются именно в театрах. Впечатлению этому способствовало и упоминание Искрицким картины Брюллова. Картину Ольга видела в каком-то журнале – кажется, в одном из номеров «Нивы». Изображённое Брюлловым представлялось ей не столько сценой из действительной жизни, сколько постановкой – примерно так Ольга и воображала себе театр, в котором до сих пор ещё ни разу не была. Теперь же «сумасшедшие извращенцы», Везувий и театр сплелись для неё в один клубок. Театр виделся ей каким-то исчадием зла, средоточием пороков, таящим в то же время утончённые наслаждения и какие-то неразгаданные загадки. Ольге захотелось увидеть театр. Туманов уже не раз приглашал её на спектакли, но она побаивалась и Мельпомены с Талией, и Туманова. Письмо Аполлинария Матвеевича подстегнуло её любопытство. И поскольку Серёженька идти наотрез отказался, она отправилась в театр одна.

Но ожидания оправдались – театр ужаснул Ольгу. Смутные «пророчества» Аполлинария Матвеевича показались ей трубами Апокалипсиса. В маленький, тесный театр, стыдливо прятавшийся в одном из кривых московских переулков, набился народ посмотреть на диковинный танец, завезённый откуда-то из-за океана. «Впервые в Европе и России», – обещала афиша, уверяя, что танец необыкновенно популярен в Америке и что даже Европа ещё не успела познакомиться с новинкой.

На сцене субтильная барышня с алыми губами и в таком же алом и лёгком, небывало открытом платье прижималась к молодому кокаинисту. В том, что танцовщик был кокаинистом, Ольга не сомневалась: бледность, синие тени под глазами и почти такие же, как у барышни, кровавые губы – всё выдавало в нём пристрастие к белому порошку. Ольге чудилось, что из партера ей отлично был виден и дряблый, обвисший нос – ещё один верный признак, о котором рассказывал Туманов-Гданьский. Танцовщики смотрели друг на друга с таким вожделением, что казалось, ещё немного, и они начнут срывать одежды. Кокаинист прижимал к себе барышню, обнимая одной рукой за талию, а второй точно подхватив на лету её руку, да так и держа эту руку на отлёте. Барышня обнимала его за плечо. Музыка была новой, какой-то обволакивающе-горячей, душной и сладкой, похожей на портвейн. Под стать был и танец – завораживающий, до неприличия чувственный. Глядя на сцену, Ольге казалось, что она слегка пьяна. Близость друг к другу тел танцующих, переплетшиеся их взгляды, ритмичные, синхронные движения почти сплетшихся рук и ног, струящийся алый шёлк… В зале стало нечем дышать, кто-то слегка застонал, кто-то выругался шёпотом. И наконец – овация.

Потом со сцены пели романсы, читали стихи. Прочёл и Вальдемар Гданьский, обращаясь к Ольге:

…Я рабства не люблю. Свободным взором
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра –
Сияющий и новый день. Приди.
Бери меня, торжественная страсть.
А завтра я уйду – и запою»

[6]…

И снова был тот же танец, с тою лишь разницей, что звучала другая мелодия и танцевала другая пара. Причём на артистке было платье цвета портвейна, с разрезами чуть не до пояса. Снова стало душно почти по тошноты, и снова прокатилась по залу волна, заставившая зрителей волноваться. «Сумасшедшие», – думала Ольга, оглушённая аплодисментами и криками «Браво!». «Извращенцы», – шептала она, разглядывая обнажённые ноги актрисы.

– Вам понравилось, Ольга Александровна? – уже в пролётке, не глядя на Ольгу, спросил Туманов, вызвавшийся проводить её домой.

– Я не знаю, – выдохнула Ольга. – Я прежде… знаете… не видела… не была в театре… Что-то во всём этом есть… пугающее…

– Что же вас напугало? – улыбнулся Туманов и посмотрел в глаза Ольге.

– Не что-то определённое, а так… вообще… Как будто долго на картину «Последний день Помпеи» смотрела… Или Апокалипсисом зачиталась…

– Это всего лишь танец, – заметил Туманов.

– Да, но… Жаль, что я не могу этого выразить точнее… Но в последнее время мне кажется, что все вокруг падают, и сами об этом знают, но всё смеются чему-то… А я вот не пойму: чему?.. Сами же всё говорите: война… революция… Разве, когда война, танцуют голыми?..

– Так ведь… не головы же пеплом посыпать, Ольга Александровна?!. Какая вы моралистка, однако… Да и войны сейчас нет…