Исход

Но вместе с тем он постоянно бывал на каких-то вечерах, где все кричали и спорили, голосовали за что-то и снова кричали. И Садовский тоже голосовал и кричал, волнуясь только потому, что все волновались.

Сходились в университете. Сходились на квартирах. Сикорский тащил его к марксистам, и Сергей, повинуясь общему настроению, повторял: Энгельс, Плеханов, Интернационал…

Потом отправлялись в один из многочисленных литературных кружков, и здесь тоже приходилось повторять за всеми: Ницше, царство свободы, заря новой жизни, долой старый быт…

И опять какие-то митинги, квартиры с безумными девицами, долой, ура, либералы, рабочие, анархисты, эсдеки, «Марсельеза», комитеты, забастовки, революция… И повсюду отблески красного.

Странным образом революционные волнения, не обошедшие стороной и Харьков, совершенно как будто не задевали прежде Садовского. Он, особенно даже и не стараясь, избежал счастливой участи трибуна, забастовщика или хотя бы посетителя кружков. Возможно, случилось это потому, что Сергей Милентьевич прилежно и в меру сил занимался преумножением своего имущества, не находя времени отвлекаться на борьбу за чужое счастье. Возможно, в окружении Садовского не оказалось подлинных революционеров, могущих, как человека, легко поддающегося влиянию, увлечь Сергея Милентьевича идеями преобразования мира. Вместо этого он испытывал влияние матери, пекущейся о будущем Серёженьки, и престарелой тётки, благоговевшей перед медициной и проповедовавшей благотворность медицинского образования.

Но в Москве он, сам того не желая, попал в самый центр революционной кутерьмы – во всяком случае, оказалось, что университет взращивает не только врачей и филологов, но и революционеров. К тому же судьба свела его с Сикорским, для которого революция стала чем-то вроде дела чести и принципа.

И Садовскому, вскоре уставшему от кутерьмы и чужих радостных предвкушений, постепенно стало казаться, что вся эта суета связана именно с Москвой и что стоит выехать из Москвы, как снова можно будет погрузиться в жизнь обстоятельную и спокойную. Без беготни по квартирам, без понимаемой каждым по-своему революции, без тревожного, врывающегося в душу красного.

Ко всему прочему, сама по себе Москва не слишком нравилась Садовскому. Он чувствовал себя в ней неуютно. Москва виделась ему какой-то уж очень наособицу. Он не понимал, в чём именно состоит этот московский дух, но ощущал, что этот дух ему чужд. Садовского пугал колокольный гул, наполнявший Москву в праздники, и от которого гудел, казалось, весь город, удивляла пестрота Москвы, раздражала привычка москвичей беспрерывно угощать и угощаться, а больше всего раздражал почему-то чай, который здесь пили по семи стаканов, точно вкладывая в чаепитие какой-то магический смысл. Садовский стал грезить Петербургом, веря, что там не будет всего этого блинно-кисельного московского, а главное – не будет вездесущего чая.

В одном богатом купеческом доме на Смоленском бульваре они слушали лекции о социализме и конституциях. Сюда стекалось множество народа, и слушатели порой начинали перебранки, доказывая друг другу, какая конституция – британская или французская – лучше. В таких случаях на лектора переставали обращать внимание, и несколько раз доходило до драк, так что лекции вскоре прекратились.

– Теперь они узким кругом собираются, – объяснил Сикорский. – И правильно. По крайней мере, драться не будут.

Тогда вместо купцов они отправились к учительнице Скапинцевой в переулок у Чистых прудов. На почтамте, как всем было хорошо известно по большому секрету, действовал тайный гектограф, множивший прокламации, которые попадали и на квартиру к учительнице. У Скапинцевой бывали не часто – всего несколько раз, но хорошо знали, что почти каждый день в этой квартире собирается общество молодых людей обоего пола. Общество это, конечно же, пьёт чай, спорит, читает прокламации и снова пьёт чай. И даже те, кто пьёт водку, всё равно не обходятся без чая. Но когда внезапно нескольких человек из этого общества арестовали, они перестали бывать у учительницы Скапинцевой.

«Идите вы все к чертям со своим чаем и со своей революцией! – думал Садовский. – Не хватало ещё загреметь в ссылку! Стоило ехать через полстраны, чтобы оказаться в Сибири… Не-е-ет!.. В Петербург! В Петербург!»

– Москва – город русский, варварский, – соглашался Сикорский. – Груды камней и россыпи пыли. Не Европа и не Азия… Петербург – совсем другое дело.

– Да, да, – кивал Садовский. – А ещё этот вездесущий, нескончаемый чай!.. Да и, признаться, о революции я не хочу… не желаю больше думать!..

– Чай, положим, это так. А вот революции, брат, в Питере не меньше. Да и стыдно должно быть то, что ты говоришь. Сегодня всякий порядочный человек – революционер или сочувствующий революции.

Они вдвоём сидели в кофейне Филиппова. Была уже весна – апрель. Солнце ощутимо пригревало, от солнечного света всё блестело, было светло и шумно на улице.

– Что же ты, и барыньку свою в Питер потащишь? – усмехнулся Сикорский, точно вдруг вспомнив.

Садовский смутился.

– Почему ты её невзлюбил?