Исход Никпетожа

— Тут, понимаешь, волынка с этими сезонниками выходит. Послал им Ганьку Чиж,—они ее чуть в кулаки не приняли, ну, а Пашка — ты сам его видел — стоерос. Так ты крой туда на подмогу, — авось, что-нибудь... Там, понимаешь, есть очень хорошие и сознательные ребята, по политграмоте понимают. Но, с другой стороны, есть у них там такой дед — ну-у, в роде подрядчика, что ли. Они его называют: водитель. Так вот, что этот водитель скажет, то и делают. Об религии и слушать не хотят. Если про веру заведешь разговор, сейчас вопрос: — А ты во что веруешь? Скажешь: ни во что, так они не верят. — Нет, — говорят, — ты суку молишься.— Как это так суку молюсь? — А кто же ты, — говорят, — как не сукомол? — Какому ж это я суку молюсь?—А вот, который красной тряпицей помечен, над воротами у вас висит. Он у вас заместо иконы. — Поди, поговори с ним. А бога вашего, — говорит, — звать Карла-Марла, и усы у него крашеные, и ему повсеместно велено каменных идолов ставить, и тех идолов крестьянской кровью поить...

— Погоди-ка, Ванька, да разве есть теперь такие типы?

— Они, видишь, из марийской, что ли, области, да потом, ведь, не все такие. Это только дед, но они его слушаются. Так вот. Сегодня, как раз воскресенье, ребята в бараках. Ганя Чиж уже отправилась, сейчас и Пашка идет. Ты валяй с ним, а то все время только портками трясешь...

Еще не доходя до бараков, мы с Пашкой услышали чьи-то возбужденные голоса. На груде досок расположилась кучка парней, а девчина в красном платке, видимо, Ганя Чиж, спорила с каким-то стариком.

— С сукомолами нет у нас никакого разговору, — кричал старик, наступая на Ганю. — Мы за власть! Нас, чойно, в покое оставь! В гражданскую войну под Толчаком нами доказано! А ваши уговоры нам ни к чему!..

— Да ты, дядя, погоди, — пыталась перебить Ганя.

— Я те, чойно, не дядя! А парешки мои в бога верят! Не как вы черковные: поманили вас тряпицей, а в тря- пице-то — встрешный. Тьфу, тьфу, тьфу! Уходи, откелева пришла. У вас девки в портах ходят, заголясь! Тьфу!

Тут эта самая Ганя, видно, решила, что со стариком каши не сваришь и взялась за парней.

— Товарищи, — говорит, — конечно, предполагается наступление мирового капитала! Международная буржуазия готовит новую интервенцию! В общем и целом, приходится думать о политграмоте! Как вы — кустари, а я, по-крайне, фабричная работница, то вы должны каждому пролетарию итти навстречу...

Как раз в тот момент, когда мы с Пашкой подошли к баракам, старик изловчился, протянул руки к Ганиной голове:

— Сыми, сыми, чойно, печать антихристову, покайса, блуд...

Он, видно, хотел сорвать красный платок, но Ганя сделала выпад; под общий хохот старик покатился по земле и уже там докончил:

— ...ница вавилонская...

— Вот что значит физкультура, слушь-ка, — шепнул мне Пашка, а Ганя, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Итак, товарищи! Конечно, обнаруживающий поход капитала, против трудящихся нужно изжить в общем и целом, целиком и полностью! Довольно странно красной молодежи, как вы являетесь, не записываться в комсомол. У нас, по-крайне, тридцать с половиной процента девушек с производства втянуто в работу... У нас...

Мы не заметили, как настойчивый дед вытянул откуда-то узенький горбыль, зашел сзади и со всего размаху в’ехал Гане в спину. Ганя как-то странно качнулась, выдохнула воздух, медленно опустилась на землю. Пашка тигром прыгнул на этого старика-водителя, выхватил горбыль у него из рук, повертел со свистом вокруг головы и угрожающе гаркнул:

— Вы... слушь-ка... драться?!.

— А шо она... кулачищами... подо вздох?! — проворчал дед.

— Идолы вы, черти!.. — заревел Пашка, наступая и вывертывая горбылем восьмерки. — К вам, слушь-ка... про землю, про землю пришли толковать... про всякую огородную овощь... А вы, этого, за орясины беретесь... Как для всего народа... Черти абригенты... Я вот хоть сам садовник...

— Сволочи! — с болью сказала Ганя. — Прямо по больному боку трахнули. Ну, их! Пойдем, Пашка!

— Ну, нет, этого так оставить нельзя! — закричал я, подходя к старику. — Ты что, дед, советских законов не знаешь, что ль? Драться нельзя! За это ты ответишь! Эй вы, — идите все сейчас же в свидетели — и в милицию!..

— Не убоюса антихристовой печати, — твердо ответил дед. — Куда хошь пойдем.

— Ну их! — еще раз сказала Ганя. — Иди, товарищ. Тут с милицией нельзя. Идем.

4 июля.

Я ходил проведать Никпетожа, и у меня осталось очень странное впечатление. Постараюсь по возможности точно записать наш, разговор.

Никпетож говорит, что каждого человека легко определить по классовому признаку, и даже не только его, а еще и его поступки. Конечно, это правда, но дело в том, что и сам Никпетож путается. Разговор зашел про Ваньку Петухова.

— Петухов — чистый пролетарий, — сказал Никпетож.

— А то, что Ванька торговцем раньше был, папиросами торговал, — это разве не в счет? — спросил я.

— Конечно, не в счет. В период гражданской войны и взрослые рабочие выделывали зажигалки на продажу кустарным способом, но это еще не значит, что они — кустари.

— Ну, а Елена Никитишна — кто?