Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма

Но, как оказалось, долго без Нахимова нам жить не пришлось. «Отец народов» — Иосиф Виссарионович Сталин — в тяжелый момент сам «вспомнил» наших великих предков и другим наказал помнить. Среди таковых оказался и Павел Степанович.

В конце 1950-х годов памятник Нахимову поставили вновь; но это был совершенно другой памятник — работы советского скульптора Томского. Нахимов был поставлен спиной к пристани и бухте, вместо сабли Османа-паши на его боку было что-то другое, и весь он для коренных севастопольцев казался каким-то чужим. Но, конечно, лучше такой памятник, чем никакого.

Наименьшим напастям подвергся Музей обороны Севастополя со своими уникальными экспонатами и редчайшей по подбору книг библиотекой. Его не ломали, а просто закрыли и свыше 10 лет не открывали. Хранителем его оказался волею судеб сторож музея Новиков, имевший квартиру в самом здании. Честнейший, добросовестный человек, обремененный семьей, он все годы Гражданской войны и последовавших за ними голодовок охранял порученные ему исторические ценности.

Боже мой, а как к ним тогда относились, к этим ценностям, к этим памятникам русской славы?! Сердце кровью обливалось, ярость благородная разрывала грудь, но сделать ничего было нельзя. Приходилось терпеть.

Как-то я шел с группой молодежи после занятий «по политграмоте», с нами был и лектор, некто Азбукин. Вдруг кто-то спросил: «Что там за памятник стоит на горе у Татарской слободки?» Последовал ответ Азбукина: «Это в память об одной из империалистических боен!» Прошлое никого не интересовало, а если и вспоминалось, то только в издевательском контексте и хамским тоном.

* * *

Хочу отметить еще несколько фактов, характерных для первых недель и месяцев после ухода белых. Если грабежи махновцев и зеленых всеми, включая и прессу, назывались своими именами, то у большевиков такие же, по существу, действия облекались в более респектабельную форму.

Первой же зимой в городе была объявлена «неделя бедности», главной задачей которой было «изъятие излишков» у бывших буржуев. Нас это не волновало, так как, кроме двух-трех смен белья, у нас «излишков» не было. Но и нашу квартиру обыскали, просчитали все тряпки. Занимались этим взрослые, здоровые мужчины — видимо, некуда было девать энергию. У нас взяли несколько полотенец и носовых платков. У меня, можно сказать, персонально один из обыскивающих отобрал дедушкин комбинированный перочинный нож с компасом и свистком. Видимо, он посчитал, что для меня этот ножик является «излишком», а он и есть тот самый бедняк, которому как раз и не хватает такого ножа. При «изъятии» никаких списков или актов на забираемые вещи, а у соседей их набралось порядочно, не составлялось; просто все связывалось в узел и уносилось.

Мы все относились к этому очень легко, и нужно сказать, что этой легкостью мы были обязаны нашей матери — она всегда говорила: «Вещи — дело наживное», — и все материальные потери принимала с юмором.

* * *

В течение первых недель смены власти в Крыму мне пришлось побывать в Бурлюке еще раз, и явилось это следствием упомянутой большевистской операции по «изъятию излишков буржуев». У мамы оставались еще в целости кое-какие bijoux, и она стала думать, как их уберечь от лихих и завистливых глаз. Посовещавшись, мы решили вернуть их в Бурлюк и там закопать в саду до лучших времен. Ехать, вернее, идти поручили мне, как единственному мужскому представителю. Мне было тогда неполных 15 лет, но ведь и пращуры наши начинали свою службу будучи иногда еще моложе.

Все наличие драгоценных вещей, а их было все-таки порядочно, было зашито в пояс моих брюк; я помню, что там были два жемчужных колье в три нитки с большими фермуарами из камней, чуть не полуметровая прадедовская часовая цепочка в два кольца из червонного золота, несколько брошей и кулонов. Все это составляло порядочную тяжесть и, конечно, прощупывалось. Так что, если бы в пути меня решили обыскивать, то первое, что с меня сняли бы, — это брюки.

Собравшись в путь, я утром переехал на Северную сторону и опять оказался на пятачке между пустыми постоялыми дворами и пристанью. Тут стояло человек десять, все больше женщин, с какими-то котомками. Всем им нужно было добираться до Качи, но они боялись идти пешком, так как всюду рыскали махновские тачанки и бродили группы белых. Последние, видимо, не знали, что им предпринять, уходить в горы, сдаваться ли в плен, и до принятия одного из этих решений они, бывало, перестреливались с проходящими красными частями.

Картина была не очень ободряющая, тем более что вид у меня был далеко не деревенский, и ко мне мог придраться любой мародер.

Я почувствовал себя очень неуютно, но в это время увидел знакомого паренька, прибывшего на очередном катере из города. Это был Колька Хохряков, внук нашей бывшей экономки Елены Михайловны; он был мой ровесник и учился в реальном училище. Оказалось, что он тоже направлялся в Бурлюк, где была его бабка, за продуктами.