Исход (Том 2)

На следующий день Гарольд промок до костей под ливнем. Он дрожал от холода, у него началась гангрена, но он терпел боль, укрывая пистолет от сырости своим телом. В тот вечер он начал писать в блокноте и впервые обнаружил, что его почерк ухудшается. Он поймал себя на мысли о рассказе Дэниэла Киза «Цветы для Элджернона». В нем группа ученых как-то превратила умственно отсталого дворника в гения… на некоторое время. А потом бедный парень начал деградировать. Как же его звали? Кажется, Чарли. Да, именно так, потому что фильм, снятый по этому рассказу, так и назывался — «Чарли». Очень хороший фильм. Не такой хороший, как сам рассказ, напичканный психоделическим дерьмом шестидесятых, но все-таки неплохой. В прежние времена Гарольд частенько ходил в кино, но еще больше смотрел видео. В те дни, когда мир был жизнеспособной квотой, по определению Пентагона. В основном он смотрел фильмы в одиночестве.

Он записал в своем блокноте, слова медленно складывались из шатающихся букв:

«Интересно, они все погибли? Члены Комитета? Если так, мне очень жаль. Меня ввели в заблуждение. Это слабое извинение за мои поступки, но клянусь всем на свете, оно единственное, могущее иметь хоть какое-то значение. Темный человек настолько же реален, как и супергрипп, как атомные бомбы, спрятанные где-то в укрытиях. И когда наступает конец, и когда он настолько ужасен, как и предсказывали добрые люди, остается сказать только одно в момент приближения к Трону Правосудия: я заблуждался».

Гарольд перечитал написанное, и провел дрожащей рукой по бровям. Этого не было достаточно для прощения. Это извинение было с душком. Прочитавший этот абзац после прочтения его «Летописи» посчитает Гарольда лицемером. Он представлял самого себя в роли короля анархии, но темный человек видел его насквозь и без особых усилий свел его роль к дрожащей куче костей, умирающей на обочине дороги. Нога его распухла и смердела, как испортившиеся перезрелые бананы, а он сидел и пытался разложить по полочкам то, что невозможно даже высказать. Он пал жертвой собственного затянувшегося детства, все оказалось настолько просто. Он был пленником своих видений.

Умирая, он чувствовал, будто сохраняет некоторую разумность и, возможно, немного достоинства. Он не хотел унижаться, придумывая для себя оправдания на страницах, исписанных хромающими буквами.

— В Боулдере я мог стать чем-то, — спокойно произнес он, и эта простая, ужасная истина могла бы стать причиной слез, если бы он не был так сильно измучен и обезвожен. Гарольд взглянул на неровные буквы, а затем перевел взгляд на «кольт». Неожиданно ему захотелось покончить со всем, и он попытался поразмыслить, как окончить свою жизнь самым простым и наиболее честным образом. Это казалось более важным, чем оставить свои записи для того, кто бы ни нашел их через год или десять. Гарольд сжал ручку. Подумал. Записал: «Приношу свои извинения за те разрушения, которые я причинил, но не отрицаю, что сделал это по собственной воле. В школьных документах я всегда подписывайся Гарольд Эмери Лayдep. Я подписывал свои рукописи — пошлая писанина, вот что это такое — точно так же. С Божьей помощью однажды я написал свое имя трехметровыми буквами на крыше сарая. Я бы хотел подписать эти последние слова именем, данным мне в Боулдере. Тогда я не мог принять его, но теперь принимаю с радостью. Я умираю в здравом рассудке и разобравшись во всем».

Аккуратно дописав до конца, он поставил подпись:

Хок.

Гарольд положил блокнот в багажник мотоцикла, надел колпачок на ручку и положил ее в карман. Он вставил дуло «кольта» в рот и посмотрел в голубое небо. Он вспомнил детскую игру, из-за которой его всегда поддразнивали мальчишки, потому что он никогда не осмеливался проделать все до конца. На окраине Оганквита была насыпь, нужно было спрыгнуть с нее и лететь с замирающим в груди сердцем, пока не упадешь на песок, скатываясь вниз, а потом взобраться наверх, чтобы повторить все снова.