Искра жизни

— Стоп! — сказал вдруг Нойбауэр. — В банк, Альфред!

Он вышел, стараясь держаться как можно прямей. Никто не должен видеть, как он потрясен. Это ж надо! Еще и публично его опозорить! За последнее время сняла половину всех денег! Когда он спросил, почему его не поставили в известность, в ответ только пожали плечами и что-то сказали про совместный счет. Они еще думали, что оказывают ему любезность! Официально снятие крупных сумм сейчас не очень-то поощряется.

— В сад, Альфред!

На сей раз они ехали долго. Зато уж сад усладил его душу утренней свежестью и благодатным покоем. Фруктовые деревья уже начинали цвести, уже раскрылись кое-где, радуя глаз веселым разноцветьем, нарциссы, фиалки и крокусы. В нежной зелени первой травы они мерцали, как пестрые пасхальные яйца. Вот у них все без обмана — они вовремя взошли, вовремя распустились, они просто были тут, в срок и как положено. На природу можно положиться, природа никуда не убежит.

Он пошел к зверушкам. Кролики мирно хрумкали за проволочной сеткой. В их чистых красных глазках не было помыслов о банковских счетах. Нойбауэр просунул палец в ячейку и ласково почесал мягкую шубку своего белого ангорского любимца. А он-то хотел из этих шкурок заказать Сельме горжетку! Простофиля и болван, которого все вечно обводят вокруг пальца!

Прислонясь к решетчатой стенке, он через открытую дверь смотрел на улицу. В тепле и покое мирно жующего крольчатника его негодование постепенно сменилось жгучей жалостью к себе. Сияющая голубизна неба, цветущая ветка, что лезла прямо в дверной проем, мягко покачиваясь на ветру, трогательные мордочки зверьков в полумраке — все настраивало на меланхолический лад.

Внезапно до него снова донесся гул. Он стал теперь какой-то рваный и был сильнее, чем прежде. Он неотвратимо вторгался в его личное горе глухим, пульсирующим, подземным биением. Он стучал и стучал в ушах, и вместе с ним снова пришел страх. Но то был уже иной страх, чем прежде. Этот новый страх был острей, глубже. Нойбауэр был теперь один и уже не мог обманываться, пытаясь убедить других, а заодно и себя, что все в порядке. Теперь он был со страхом наедине и ощущал его без всяких скидок, страх забивал горло, вздымаясь откуда-то изнутри, из желудка, а потом снова опадал — из горла обратно в желудок, в самое нутро. «Я ничего такого не сделал, — думал он без особой уверенности. — Я лишь выполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Бланк мой свидетель, я совсем недавно угостил его сигарой, а мог бы и посадить. Другой бы забрал у него магазин вообще даром, ни гроша не заплатив. Бланк сам признал, он где угодно подтвердит, что я вел себя порядочно, он под присягой это покажет…» «Ничего он под присягой не покажет», — холодно возразил ему внутренний голос, и Нойбауэр даже обернулся, будто слова эти произнес кто-то у него за спиной. Вот стоят грабли, лопаты, тяпки, удобные, прочные черенки выкрашены зеленой краской, — быть бы ему сейчас крестьянином, садовником, трактирщиком, любым ничтожеством! Эта чертова ветка, что тут цветет, ей легко — цветет себе и не знает никакой ответственности! А куда податься, коли ты оберштурмбанфюрер? С одной стороны русские прут, с другой — англичане с американцами, куда тут денешься? Сельме хорошо рассуждать. От американцев побежишь — значит, прямо к русским в лапы, а уж что русские с ним сделают, представить нетрудно. Они ведь неспроста сюда шли от Москвы и Сталинграда через всю свою опустошенную родину.

Нойбауэр отер пот под глазами. Сделал несколько шагов. Колени у него подгибались. Надо все как следует обдумать. Пошатываясь, он на ощупь выбрался из крольчатника. Скорее на свежий воздух. Он жадно, глубоко дышал, но вместе с воздухом, казалось, вдыхает и этот проклятый неровный гул из-за горизонта. Теперь гул колыхался у него в легких, и его снова охватила слабость. Он ухватился за дерево, и его тут же легко, без всякой отрыжки, вырвало прямо на нарциссы.

— Пиво, — пробормотал он. — Пиво и можжевеловка. Не в коня корм.

Он оглянулся на калитку. Слава Богу, Альфреду его не видно. Постоял еще немножко. Потом почувствовал, как пот мало-помалу высыхает на ветру. И медленно пошел к машине.

— В бордель, Альфред!

— Куда, господин оберштурмбанфюрер?

— В бордель! — заорал Нойбауэр, приходя вдруг в ярость. — Немецкого языка не понимаешь?

— Публичный дом закрыт. Там теперь временно госпиталь.

— Тогда вези в лагерь.

Он залез в машину. Конечно, в лагерь, куда же еще?

* * *

— Что вы думаете о нашем положении, Вебер?

Вебер смотрел на него совершенно пустыми глазами.

— Отличное.

— Отличное? Вы серьезно? — Нойбауэр полез за сигарами, но вспомнил, что Вебер сигары не курит. — У меня, к сожалению, нет для вас сигарет. Была пачка, но куда-то запропастилась. Черт его знает, куда я их засунул.