Искра жизни

— Подчиняемся. Однако делаем все так обстоятельно, так медленно, словом, саботируем, где только можно. Но СС все равно многих успевает сцапать. Всех мы не можем спасти. — Гольдштейн встал. — Пойду поищу, где мне спать.

— Если не найдешь ничего, спроси Бергера.

— Хорошо.

Пятьсот девятый лежал возле груды мертвецов, сваленных между бараками. Сегодня груда была выше обычного. Накануне вечером не выдали хлеба. На следующий день это всегда сказывалось на числе трупов. Пятьсот девятый лег рядышком с мертвецами, прячась от промозглого, холодного ветра. Мертвые тоже на что-то годятся — от ветра защищают.

«Они вообще меня защищают, — подумал он. — От крематория, вон, защитили, и даже от чего похуже». Свирепый ледяной ветер гоняет где-то вместе с дымом прах Флормана, чье имя он теперь носит; кроме дыма, от Флормана осталось разве что несколько выгоревших косточек, которые вскоре жернова перемелют в костную муку. Но вот имя, самое, казалось бы, необязательное и наносное, — имя уцелело и стало прикрытием другой жизни, которая изо всех сил противилась уничтожению.

Он слышал, как в груде мертвых тел что-то булькает и перекатывается. Их плоть еще не застыла, в них еще работали соки. Вторая, теперь уже химическая смерть бродила по телам, гоняла газы, разлагала элементы, готовя умерших к окончательному распаду, и, словно призрачным мановением угаснувшей жизни, вздымались и опадали животы, снова испускали дух мертвые уста, а из глаз сочилась мутная жидкость, словно запоздалые слезы.

Пятьсот девятый передернул плечами. На нем была форменная венгерка гусарского гонведского полка. Во всем барачном гардеробе это была одна из самых теплых вещей, и ее по очереди отдавали тем, кто шел спать на улицу. Он рассматривал красивые обшлага, матово отсвечивающие в темноте. Есть своя ирония в том, что именно сейчас, когда он снова вспомнил и свое прошлое, и самого себя, когда он не хочет больше оставаться просто лагерным номером, ему приходится жить под именем какого-то мертвеца, а по ночам вдобавок щеголять в мундире венгерского гусара.

Его пробирал холод, и он спрятал руки в рукава. Он мог бы пойти в барак и поспать там несколько часов в теплой удушливой вони, но не пойдет. Слишком он взбудоражен, чтобы уснуть. Лучше посидеть так, померзнуть, смотреть в ночное небо и ждать, не зная, что такого особенного может этой ночью случиться и почему он так этого ждет. «Вот от этого и можно сойти с ума», — подумал он. Словно гигантская паутина, ожидание раскинулось над зоной, улавливая в себя все надежды и страхи. «Я жду, — думал он, — а Хандке и Вебер уже меня ищут; Гольдштейн ждет, хотя его сердце может отказать в любую минуту; Бергер ждет, а самому страшно, что его ушлют вместе с кремационной командой и успеют прикончить прежде, чем придет освобождение; мы все ждем, а сами не знаем когда, может, в самый последний день, нас погрузят в эшелон смертников и отправят в лагерь уничтожения».

— Пятьсот девятый! — раздался из темноты голос Агасфера. — Ты тут?

— Да, здесь я. Что у тебя?

— Овчарка умер.

Агасфер, ковыляя, приблизился.

— Он же вроде не болел, — удивился пятьсот девятый.

— Нет. Просто заснул, и все.

— Помочь тебе его вытащить?

— Не нужно. Мы с ним на улице были. Вон он лежит. Просто хотел кому-нибудь сказать.

— Понятно, старик.

— Вот так-то, пятьсот девятый.

XVII

Этап пригнали неожиданно. Несколько дней железнодорожное сообщение на западном направлении было прервано. А когда восстановилось, с одним из первых поездов пришло несколько наглухо забитых товарных вагонов. Их надо было переправить дальше, в лагерь уничтожения. Однако ночью линии разбомбили снова. Вагоны сутки простояли на запасных путях, а затем их пассажиров отправили в Меллернский лагерь.

Это были одни евреи. Евреи со всех частей Европы. Евреи польские и венгерские, румынские и чешские, русские и голландские, евреи из Югославии и Болгарии, из Греции и даже несколько из Люксембурга. Они говорили на разных языках, и большинство друг друга почти не понимали. Даже общий для всех идиш — и тот оказался разным. Было их в начале этапа тысячи две, сейчас оставалось всего сотен пять. Несколько сотен так и не вышли из товарных вагонов.

Нойбауэр был вне себя.

— Куда мы их денем? Лагерь и так переполнен! А кроме того, они к нам даже не переведены официально! Да нам до них вообще дела нет! Просто черт знает что! Никакого порядка! Это ж надо, что творится…

Он метался взад-вперед по кабинету. Вдобавок ко всем личным неприятностям еще и это! Все его чиновничье нутро кипело от возмущения. Он никак не мог понять, к чему столько церемоний с людьми, все равно уже приговоренными к смерти. В ярости он подошел к окну.

— Просто как цыгане! Разлеглись перед воротами со всеми своими пожитками! У нас тут что, Балканы, или все-таки Германия? Вебер, вы можете мне объяснить, что происходит?

Вебер сохранял олимпийское спокойствие.

— Кто-то, наверно, распорядился, — философически заметил он. — Иначе они бы сюда не притащились.