Искра жизни

Он смотрел на опустевшие пулеметные вышки. Часовые покинули их, а смена так и не пришла. Такое иногда случалось и прежде, но только на очень короткое время и только в Малом лагере. Сейчас же часовых не было видно нигде.

Казалось, этот день длился то ли пятьдесят часов, то ли всего три, до того он выдался нервный. Все были обессилены, даже говорить — и то было трудно. Сперва они не обратили внимания, что на пулеметных вышках никого нет. Потом Бухер это заметил. И он же углядел, что часовых нет и вокруг Рабочего лагеря.

— Может, они вообще уже смылись?

— Да нет. Лебенталь слышал, что они еще здесь.

Они продолжали ждать. Часовые не приходили. Зато объявили ужин. Разносчики еды сообщили, что эсэсовцы все еще тут. Правда, судя по интенсивным сборам, готовятся драпать.

Наконец принесли еду и им. Тут же возникла тихая, обессиленная драка. Вконец изголодавшиеся скелеты рвались к бачку, пришлось их отгонять.

— На всех хватит! — надрывался пятьсот девятый. — Тут больше, чем всегда! Гораздо больше! Каждому достанется!

Наконец люди успокоились. Самые сильные образовали вокруг бачка оцепление, и пятьсот девятый начал раздачу. Бергер все еще скрывался в больничке.

— Нет, вы только поглядите! Даже с картошкой! — изумлялся Агасфер. — И жилы! Вот чудеса-то!

Баланда была и впрямь много гуще обычного, и выдали ее почти вдвое больше, чем всегда. Хлеба тоже дали двойную порцию. Конечно, и этого было куда как недостаточно, но обитателям Малого лагеря подобная щедрость казалась непостижимой.

— Старик сам следил за раздачей, — рассказывал Бухер. — За все время, что я здесь, такого не припомню.

— Алиби себе зарабатывает.

Лебенталь кивнул.

— Они нас совсем за дурачков считают.

— Если бы так! — Пятьсот девятый поставил подле себя пустую миску. — Они вообще не дают себе труда о нас думать. Они просто считают, что мы такие, как им хочется, и баста. Они во всем так. Они всегда и все знают лучше всех. Потому и войну проиграли. Они же все-все знали — и про Россию, и про Англию, и про Америку.

Лебенталь рыгнул.

— Какой божественный звук, — сказал он почти с благоговением. — Великий Боже, даже не помню, когда я в последний раз рыгал!

Все были возбуждены и измотаны. Все говорили наперебой, почти не слушая друг друга. Они лежали словно на незримом острове. Вокруг них умирали мусульмане. Умирали, несмотря на наваристую баланду. Доходяги, они медленно передвигались на своих паучьих конечностях, стонали, кряхтели, о чем-то иногда перешептывались и проваливались то ли в забытье, то ли в вечный сон.

Распрямившись, насколько хватило сил, Бухер медленно прошел через плац-линейку и направился к двойному ограждению из колючей проволоки, за которым находились женские бараки. Он прислонился к ограде.

— Рут!

Она стояла на другой стороне. Закатный свет окрасил ее лицо румянцем, словно она не один, а уже много раз сытно поела.

— Смотри, мы стоим. В первый раз вот так, в открытую, и ничего не боимся.

Она кивнула. Слабая улыбка пробежала по ее лицу.

— Да. В первый раз.

— Как будто это всего лишь садовая ограда. Можно прислониться и поговорить. Как ни в чем не бывало. Без страха. Просто садовая ограда, весной.

Без страха? Да нет, не совсем так. Чуть ли не каждую секунду они озирались, да и на пустые вышки то и дело посматривали. Слишком глубоко в них засел страх. Они это знали. Как знали и то, что в конце концов они этот страх преодолеют. Они улыбались друг другу, и каждый старался дольше другого не отводить глаз, не поддаваться этой пугливой оглядке.

Между тем их примеру уже последовали другие. Кто мог встать, поднимался и шел к ограде, прохаживался вдоль нее. Иные подходили к колючей проволоке гораздо ближе положенного, настолько близко, что часовые, будь они на месте, непременно открыли бы огонь. Они находили странное удовлетворение в этой игре с опасностью. И пусть это казалось ребячеством, но было чем угодно, только не ребячеством. Неуверенно, с опаской они подходили к ограде своим цапельным шагом; многих качало, и им приходилось держаться; но головы поднимались выше, глаза на опустошенных лицах не смотрели больше в одну точку прямо перед собой или под ноги — они снова начинали видеть. Что-то почти забытое начинало шевелиться в их мозгу, мучительное, ошеломляющее, но пока что безымянное. Так они и брели по плацу, мимо штабелей мертвых тел, мимо сгрудившихся тел своих еще живых, но уже безучастных товарищей, которые либо легли умирать, либо еще шевелились, сосредоточив все помыслы на еде, — они шли, как призрачный парад скелетов, в которых, невзирая ни на что, еще не погасла искра жизни.

Закат догорел. Синие тени разрастались в долине, наползая на холмы. Часовые все еще не вернулись. Ночь наливалась чернотой. Больте к вечерней поверке не явился. Зато пришел Левинский с новостями: в казармах СС бурная деятельность, американцев ждут со дня на день, завтрашним этапом никто больше не занимается, Нойбауэр уехал в город.

— Теперь недолго уже! Мне пора назад!

Он ушел, прихватив с собой троих прятавшихся в Малом лагере товарищей.