Искра жизни

День тащился к вечеру. По лагерю бродили самые невероятные слухи. Они кочевали из барака в барак и каждый час обновлялись. То говорили, что эсэсовцы сбежали; потом кто-то пришел и сообщил, что к ним, наоборот, прибыло подкрепление. Затем вдруг разнеслась весть, будто американские танки на подходе, но через некоторое время выяснилось, что это, наоборот, немецкие части якобы подошли оборонять город.

В три часа появился новый староста барака. Он был из красных, то есть политический, не уголовник.

– Этот не из наших, – разочарованно протянул Вернер.

– Отчего же? – возразил пятьсот девятый. – Как раз из наших. Политический. Не урка. Или ты под «нашими» подразумеваешь кого-то еще?

– Ты же сам прекрасно знаешь. Зачем спрашиваешь?

Они сидели в бараке. Вернер дожидался свистка отбоя, чтобы возвратиться к себе в Рабочий лагерь. Пятьсот девятый тоже сидел не просто так – ему хотелось посмотреть, что за птица их новый староста. Рядом с ними безнадежно хрипел доходяга, седой, с грязными, свалявшимися волосами, он умирал от воспаления легких.

– Из наших – это значит из лагерного подполья, – сказал Вернер наставительно. – Тебе это хотелось услышать, верно ведь? – Он улыбнулся.

– Нет, – возразил пятьсот девятый. – Мне вовсе не это хотелось услышать. И ты вовсе не это имел в виду.

– Пока что я имел в виду это.

– Вот именно. Пока что. Пока мы здесь, поневоле все заодно. А что потом?

– Потом? – Вернер дивился наивности собеседника. – Потом, само собой, будет партия, которая возьмет власть в свои руки. Сплоченная, организованная партия, а не скопище разрозненных людей.

– Иначе говоря, твоя партия. Коммунисты.

– Ну а какая же еще?

– Любая другая, – сказал пятьсот девятый. – Лишь бы не снова тоталитарная.

Вернер усмехнулся своим коротким смешком.

– Дуралей! Только тоталитарная, и никакая другая. Ты что, не видишь письмена на стенах? Все промежуточные партии стерты в порошок. Только коммунисты сохранили свою силу. Война кончится. Россия уже заняла значительную часть Германии. Это сейчас крупнейшая держава в Европе, намного сильнее остальных. Время коалиций прошло. Эта была последняя. Союзники помогли коммунистам и тем самым ослабили себя, болваны. Мир на земле будет зависеть…

– Я знаю, – перебил его пятьсот девятый. – Старая песня. Скажи-ка лучше, что станется с теми, кто против вас, если вы победите и возьмете власть? Или даже так: что будет с теми, кто не за вас?

Вернер помолчал.

– Есть много разных путей, – изрек он задумчиво.

– Кое-какие мне известны. И тебе, кстати, тоже. Убивать, пытать, гноить в концлагерях. Ты это имеешь в виду?

– И это среди прочего. По мере необходимости.

– И это – прогресс?! Ради этого мы здесь мучились?!

– Да, это прогресс, – невозмутимо подтвердил Вернер. – Прогресс в целях. Да и в средствах тоже. Мы не творим жестокостей ради жестокости. Только по необходимости.

– И этого я тоже вдоволь наслушался! Вебер подробно мне это растолковывал, когда спички под ногти загонял, а потом поджигал. Это было необходимо для получения важной информации.

Сбивчивое дыхание седого доходяги перешло в прерывистый предсмертный хрип, который в лагере знал каждый. Иногда хрип обрывался – тогда в тишине становился слышен мерный гул за горизонтом. Это было как литания – последние хрипы умирающего и, словно в ответ им, грозный далекий рокот. Вернер взглянул на пятьсот девятого. Он знал: Вебер пытал того неделями, стараясь выбить из него фамилии и адреса. В том числе и его, Вернера, фамилию и адрес. Выдали Вернера позже – свой же товарищ, коммунист, а оказался слабаком.

– Почему, Коллер, ты не переходишь к нам? – спросил он. – Такие, как ты, нам нужны.

– Левинский меня тоже об этом спрашивал. А с тобой мы об этом уже двадцать лет назад спорили.

Вернер улыбнулся. На сей раз – доброй, обезоруживающей улыбкой.

– Да, спорили. И довольно часто. И тем не менее я тебя снова спрашиваю. Времена индивидуализма миновали. Сейчас нельзя прожить в одиночку. И будущее принадлежит нам. А не гнилой, продажной середине.

Пятьсот девятый смотрел на Вернера, на его профиль.

– Когда все вот это кончится, – медленно проговорил он, – я буду весьма удивлен, если ты не станешь мне таким же врагом, как вон те, на вышках, причем в самый короткий срок.

– Да, срок будет недолгий. Здесь у нас вынужденный союз против нацистов. Когда война кончится, он распадется.

Пятьсот девятый кивнул.

– Если ваши, не дай Бог, придут к власти, меня, пожалуй, ничуть не удивит, что ты не будешь долго тянуть с моим арестом.

– Нет, тянуть не буду. Ты все еще опасен. Но пытать тебя не будут.

Пятьсот девятый передернул плечами.

– Мы тебя посадим и заставим работать. Или расстреляем.

– Что ж, перспективы и впрямь радужные. Именно так я себе и представлял ваш Золотой век.

– Это дешевая ирония. Ты прекрасно знаешь: без принуждения нельзя. Вначале, для защиты нового общества, оно необходимо. Позднее оно уже не понадобится.

– Понадобится, – возразил пятьсот девятый. – Никакая тирания не может обойтись без принуждения. И с каждым годом его нужно ей не меньше, а больше. Такова участь всякой тирании. И в этом ее неизбежный конец. Да вот – сам можешь видеть.

– Нет. Нацисты совершили коренную ошибку, когда начали войну, которая им не по силам.

– Да не ошибка это! Неизбежность! Они просто не могли иначе. Если бы они вздумали разоружаться и поддерживать мир, они бы давно обанкротились. И с вами будет то же самое.

– Мы свои войны выиграем. Мы ведем их иначе. Внутри страны.

– Да, внутри страны и против страны. Вам, пожалуй, стоит сохранить этот лагерь. И сразу же его заполнить.

– И заполним, – сказал Вернер совершенно серьезно. – Почему ты не переходишь к нам? – повторил он снова.

– Да вот как раз поэтому! Если там, на воле, ты придешь к власти, ты прикажешь меня ликвидировать. А я тебя нет. Вот тебе и все объяснение.

Седой доходяга рядом с ними хрипел теперь с большими промежутками. Вошел Зульцбахер.

– Они говорят, завтра с утра немецкие бомбардировщики будут бомбить лагерь. Все сравняют с землей.

– Еще одна параша, – твердо заявил Вернер. – Скорей бы уж стемнело, что ли. Мне к своим надо.