Искра жизни

Мюнцер, Левинский и еще двое работяг подтащили дверь. Дверь была старинная, с резьбой XVI века, изображавшей сцены детства Моисея. Правда, она треснула и с одной стороны слегка обуглилась. Арестанты подхватили Дица под мышки и за ноги и погрузили на дверь. Руки покойника свесились плетьми, голова неестественно запрокинулась.

– Осторожно! Вот скоты! – заорал командир колонны.

Покойник распластался на широченной двери. Из-под его правой руки лукаво улыбался младенец Моисей из своей тростниковой корзины. Мюнцеру это бросилось в глаза. Странно, как это нацисты не додумались сорвать дверь с ратуши? Моисей. Еврей, ясное дело. Все уже когда-то было. Фараон. Угнетение. Красное море. Исход.

– А ну, берись! Восемь человек!

Не восемь, а целых двенадцать работяг с небывалой прытью подскочили на этот зов. Командир колонны огляделся по сторонам. Прямо напротив ратуши стояла разрушенная церковь Девы Марии. На секунду он задумался, но тут же эту мысль отбросил. Нести Дица в католическую церковь никак нельзя. Больше всего на свете он хотел бы сейчас позвонить и спросить дальнейших указаний, но телефонная связь была прервана. Ему приходилось делать то, чего он терпеть не мог и всю жизнь смертельно боялся: действовать самостоятельно. Мюнцер что-то проговорил. Командир колонны это заметил.

– Что? Что ты сказал? Шаг вперед, скотина!

Похоже, всем другим выражениям он предпочитал именно это. Мюнцер сделал шаг вперед и встал навытяжку.

– Я говорю, не уронит ли авторитет господина обергруп-пенфюрера, если его понесут заключенные? – Он смотрел на командира колонны взглядом твердым, но вместе с тем почтительным.

– Что? – заорал тот. – Что, скотина? Да какое твое собачье дело! Кто же еще его понесет? Да мы… – Тут он запнулся. В доводах лагерника, пожалуй, был свой резон. Вообще-то, конечно, этого покойника должны нести эсэсовцы. Но ничего, пока пусть арестанты покорячатся.

– Ну, что встали? – гаркнул он. – Вперед! – И внезапно его озарило, он понял, куда надо отнести Дица. – В госпиталь!

Никто не мог уразуметь, зачем мертвецу в госпиталь. Наверно, более подходящего места просто не нашлось.

– Вперед! – Командир колонны возглавил шествие. Он счел, что так будет правильней.

На выезде с площади внезапно появился автомобиль. Это был приземистый «мерседес» последней марки. Автомобиль медленно приближался, в поисках проезда лавируя между грудами развалин. Сверкающий, элегантный, обтекаемый, он выглядел среди всеобщего хаоса и разрухи почти непристойно. Командир колонны вытянулся во фрунт. «Мерседес» этой марки предназначался только для очень важных персон. Два старших офицера СС расположились на заднем сиденье, еще один сидел рядом с шофером. К багажнику на крыше привязаны чемоданы, несколько чемоданчиков поменьше уложены в салоне. Лица у офицеров были как бы отсутствующие, но важные и злые. По колдобинам и битому кирпичу быстро не поедешь. Машина прошла совсем близко от арестантов, которые несли Дица. Пассажиры смотрели прямо перед собой. Только тот, что сидел впереди, сказал шоферу:

– Поезжай! Да скорей же!

Заключенные стояли неподвижно. Левинский нес дверь за задний правый угол. Прямо перед собой он видел снесенную с плеч голову Дица и вырезанного из дерева улыбающегося младенца Моисея, а еще он видел «мерседес», нагруженный чемоданами драпающих эсэсовцев, и грудь его взволнованно вздымалась.

Автомобиль прополз мимо.

– Дерьмо! – сказал вдруг в сердцах один из эсэсовцев, здоровенный громила с переломанным носом боксера. – Вот дерьмо! Дерьмо поганое!

И относилось это явно не к арестантам.

Левинский прислушался. Отдаленный гром на время утонул в рокоте мотора, но затем прорезался снова, приглушенный, но неотвратимый. Как подземные тамтамы для погребального марша.

– Живо! – скомандовал командир колонны, явно озадаченный увиденным. – Живо-живо!