Искра жизни

– Кто из вас пятьсот девятый? – спросил Гольдштейн.

– Зачем он тебе?

– Меня к вам перевели.

Был уже вечер, когда Гольдштейна вместе с отрядом из еще двенадцати заключенных отконвоировали в Малый лагерь.

– Меня Левинский прислал, – пояснил он, глядя на Бергера.

– Ты в нашем бараке?

– Нет. В двадцать первом. Иначе не получилось, надо было срочно. Может, потом еще удастся переиграть. Мне никак нельзя было там оставаться. Так где пятьсот девятый?

– Пятьсот девятого больше нет.

Гольдштейн поднял глаза.

– Умер или вы его прячете?

Бергер замялся.

– Ему можно доверять, – сказал пятьсот девятый, который сидел тут же, рядом. – Левинский, когда в последний раз был, мне о нем говорил. – Он обратился к Гольдштейну. – Флорман теперь моя фамилия. Что нового? От вас давно не было вестей.

– Давно? Два дня…

– Два дня – это много. Так что нового? Давай-ка вот сюда. Тут никто не услышит.

Они сели в сторонке от остальных.

– Вчера ночью в шестом блоке удалось послушать по нашему приемнику последние известия. Из Англии. Правда, глушили страшно, но одно сообщение мы услышали очень ясно. Русские уже обстреливают Берлин.

– Берлин?

– Да.

– А американцы и англичане?

– Про них ничего не слышали. Говорю же, глушили жутко, а у нас ведь громко не включишь. Рурская область окружена, они далеко за Рейном, это бесспорно.

Пятьсот девятый с тоской уставился на колючую проволоку, за которой на горизонте под тяжелой дождевой тучей догорала полоска вечерней зари.

– Как же долго все тянется…

– Долго? Что ты называешь долго? За какой-то год немцев отбросили из России до Берлина, из Африки до Рура, а ты говоришь долго.

Пятьсот девятый покачал головой.

– Я не о том. Для нас здесь это долго. Для всех нас. Когда все так стремительно, так сразу! Ну как ты не поймешь? Я уже который год здесь, а вот эта весна как будто самая долгая из всех. Долго, потому что очень трудно ждать.

– Понимаю. – Гольдштейн улыбнулся, на его сером лице зубы казались кусочками мела. – Мне это знакомо. Особенно ночью. Когда не спится и дышать нечем. – Глаза его не улыбались. Они оставались какими-то тусклыми, цвета свинца. – Да, чертовски долго, если так посмотреть.

– Вот и я о том же. Еще месяц назад мы вообще ничего не знали. А теперь нам кажется, что все долго. Странно, как все меняется, едва обретаешь надежду. И начинаешь ждать. И бояться, что тебя прикончат в последнюю минуту.

Пятьсот девятый подумал о Хандке. Нет, опасность еще не миновала. Подлога, наверно, было бы достаточно, не знай Хандке его в лицо. Тогда бы пятьсот девятый действительно как бы умер – почти как тот мертвец, которого занесли в списки умерших под номером 509. Официально он был теперь мертв, но все еще находился в Малом лагере, жил здесь под фамилией Флорман. Ничего хитрее уже придумать было нельзя, хорошо еще, что староста двадцатого барака, где этот Флорман умер, согласился им помочь. Но теперь пятьсот девятому надо было избегать встречи с Хандке. И вообще остерегаться, как бы кто-то другой его не выдал. Да и о Вебере забывать нельзя – вполне может заявиться во время внезапной проверки и тоже его узнает.

– Ты один пришел? – спросил он Гольдштейна.

– Нет. Со мной еще двоих прислали.

– А еще люди будут?

– Наверно. Но не официально, не переводом. Мы там у себя человек пятьдесят, если не шестьдесят, прячем.

– Как же это вы умудряетесь столько народу спрятать?

– А они каждую ночь меняют бараки. Больше одного раза в том же бараке не ночуют.

– А если СС вызовет их с вещами на выход? Или в канцелярию?

– Тогда они не явятся.

– Что?

– Они просто не явятся, – повторил Гольдштейн. Он увидел, что пятьсот девятый даже привстал от изумления. – СС давно уже не в состоянии полностью контролировать лагерь, – пояснил он. – Вот уже несколько недель беспорядок с каждым днем все больше. Мы их путаем, как можем. Получается, что те, кого они ищут, либо с бригадами ушли, либо невесть где.

– Ну а они-то что? Неужели сами не приходят и не забирают?

Зубы Гольдштейна снова замерцали в темноте.

– Да не особенно. Разве что группой и при оружии. По-настоящему опасна только эта шайка, где Ниман, Бройер и Штайнбреннер.

Пятьсот девятый помолчал. Трудно было поверить тому, что он только что услышал.

– И давно это с ними? – спросил он наконец.

– Да уж примерно неделю. Сейчас каждый день что-то меняется.

– Ты хочешь сказать, что они боятся?

– Да. Они вдруг заметили, что нас тысячи. И они знают, что творится на фронтах.

– Так вы что, просто не подчиняетесь? – все еще отказывался понимать пятьсот девятый.

– Подчиняемся. Однако делаем все так обстоятельно, так медленно, словом, саботируем, где только можно. Но СС все равно многих успевает сцапать. Всех мы не можем спасти. – Гольдштейн встал. – Пойду поищу, где мне спать.

– Если не найдешь ничего, спроси Бергера.

– Хорошо.

Пятьсот девятый лежал возле груды мертвецов, сваленных между бараками. Сегодня груда была выше обычного. Накануне вечером не выдали хлеба. На следующий день это всегда сказывалось на числе трупов. Пятьсот девятый лег рядышком с мертвецами, прячась от промозглого, холодного ветра. Мертвые тоже на что-то годятся – от ветра защищают.