Искра жизни

«Они вообще меня защищают, – подумал он. – От крематория, вон, защитили, и даже от чего похуже». Свирепый ледяной ветер гоняет где-то вместе с дымом прах Флормана, чье имя он теперь носит; кроме дыма, от Флормана осталось разве что несколько выгоревших косточек, которые вскоре жернова перемелют в костную муку. Но вот имя, самое, казалось бы, необязательное и наносное, – имя уцелело и стало прикрытием другой жизни, которая изо всех сил противилась уничтожению.

Он слышал, как в груде мертвых тел что-то булькает и перекатывается. Их плоть еще не застыла, в них еще работали соки. Вторая, теперь уже химическая смерть бродила по телам, гоняла газы, разлагала элементы, готовя умерших к окончательному распаду, и, словно призрачным мановением угаснувшей жизни, вздымались и опадали животы, снова испускали дух мертвые уста, а из глаз сочилась мутная жидкость, словно запоздалые слезы.

Пятьсот девятый передернул плечами. На нем была форменная венгерка гусарского гонведского полка. Во всем барачном гардеробе это была одна из самых теплых вещей, и ее по очереди отдавали тем, кто шел спать на улицу. Он рассматривал красивые обшлага, матово отсвечивающие в темноте. Есть своя ирония в том, что именно сейчас, когда он снова вспомнил и свое прошлое, и самого себя, когда он не хочет больше оставаться просто лагерным номером, ему приходится жить под именем какого-то мертвеца, а по ночам вдобавок щеголять в мундире венгерского гусара.

Его пробирал холод, и он спрятал руки в рукава. Он мог бы пойти в барак и поспать там несколько часов в теплой удушливой вони, но не пойдет. Слишком он взбудоражен, чтобы уснуть. Лучше посидеть так, померзнуть, смотреть в ночное небо и ждать, не зная, что такого особенного может этой ночью случиться и почему он так этого ждет. «Вот от этого и можно сойти с ума», – подумал он. Словно гигантская паутина, ожидание раскинулось над зоной, улавливая в себя все надежды и страхи. «Я жду, – думал он, – а Хандке и Вебер уже меня ищут; Гольдштейн ждет, хотя его сердце может отказать в любую минуту; Бергер ждет, а самому страшно, что его ушлют вместе с кремационной командой и успеют прикончить прежде, чем придет освобождение; мы все ждем, а сами не знаем когда, может, в самый последний день, нас погрузят в эшелон смертников и отправят в лагерь уничтожения».

– Пятьсот девятый! – раздался из темноты голос Агасфера. – Ты тут?

– Да, здесь я. Что у тебя?

– Овчарка умер.

Агасфер, ковыляя, приблизился.

– Он же вроде не болел, – удивился пятьсот девятый.

– Нет. Просто заснул, и все.

– Помочь тебе его вытащить?

– Не нужно. Мы с ним на улице были. Вон он лежит. Просто хотел кому-нибудь сказать.

– Понятно, старик.

– Вот так-то, пятьсот девятый.

XVII

Этап пригнали неожиданно. Несколько дней железнодорожное сообщение на западном направлении было прервано. А когда восстановилось, с одним из первых поездов пришло несколько наглухо забитых товарных вагонов. Их надо было переправить дальше, в лагерь уничтожения. Однако ночью линии разбомбили снова. Вагоны сутки простояли на запасных путях, а затем их пассажиров отправили в Меллернский лагерь.

Это были одни евреи. Евреи со всех частей Европы. Евреи польские и венгерские, румынские и чешские, русские и голландские, евреи из Югославии и Болгарии, из Греции и даже несколько из Люксембурга. Они говорили на разных языках, и большинство друг друга почти не понимали. Даже общий для всех идиш – и тот оказался разным. Было их в начале этапа тысячи две, сейчас оставалось всего сотен пять. Несколько сотен так и не вышли из товарных вагонов.

Нойбауэр был вне себя.

– Куда мы их денем? Лагерь и так переполнен! А кроме того, они к нам даже не переведены официально! Да нам до них вообще дела нет! Просто черт знает что! Никакого порядка! Это ж надо, что творится…

Он метался взад-вперед по кабинету. Вдобавок ко всем личным неприятностям еще и это! Все его чиновничье нутро кипело от возмущения. Он никак не мог понять, к чему столько церемоний с людьми, все равно уже приговоренными к смерти. В ярости он подошел к окну.

– Просто как цыгане! Разлеглись перед воротами со всеми своими пожитками! У нас тут что, Балканы, или все-таки Германия? Вебер, вы можете мне объяснить, что происходит?

Вебер сохранял олимпийское спокойствие.

– Кто-то, наверно, распорядился, – философически заметил он. – Иначе они бы сюда не притащились.

– Вот именно что! Кто-то распорядился, какой-то умник на вокзале додумался! Даже не спросясь у меня! Даже не поставив меня в известность! Я уж не говорю об исполнении путевого предписания. Такие вещи у нас, похоже, вообще перестали соблюдать! И каждый день возникают новые службы. Эти, которые с вокзала, утверждают, будто заключенные в вагонах слишком громко кричали! Дескать, это могло тягостно подействовать на гражданское население. Нам-то что задело? Наши-то люди не кричат!

Он взглянул на Вебера. Тот стоял, лениво прислонясь к дверному косяку.

– А вы с Дицем об этом уже говорили? – спросил он.

– Нет еще. Вы правы, сейчас я ему позвоню.