Искры гаснущих жил

Леди? Войтех удивился бы, увидев ее такой. О Войтехе подумалось с грустью, но без прежней саднящей боли.

– Спасибо. – Она удержала руку Кейрена и, потянувшись, коснулась теплой его щеки губами. – Спасибо тебе большое, я…

– Только не плачь.

– Не буду.

– Будешь. – Он смахнул слезинку. – Но это нормально. Все женщины плачут, даже такие сильные, как ты. Ты ведь будешь вести себя хорошо? Дождешься меня?

– Здесь?

– А где еще?

– А если…

– Дядя в курсе. Он и сам не будет соваться, и другим не позволит. Хотя про эту комнатушку мало кто знает, а уж таких смелых, чтобы полезли, и вовсе не найдется. Прости, но придется тебя запереть…

– А ты?

– А меня, – Кейрен поправил чепец, – проводят в камеру. Все будет хорошо, моя прекрасная леди.

Таннис очень хотелось бы ему поверить.

Оставшись одна, она прошла по кабинету, еще не смея прикасаться к чужим вещам, но ожидание утомляло, и Таннис присела на диван. Встала. Вновь прошлась. Взяла конверт.

Таннис Торнеро, девица двадцати лет.

А денег вдвое против того, что было. Врун синехвостый… конверт Таннис спрятала в корсаж, так оно надежней. И делать вновь стало нечего. Здесь хуже, чем в камере, и она сойдет с ума, если не отыщет себе занятие.

…леди Евгения говорила, что у Таннис хороший глаз и надо лишь постараться.

Вспомнить, что когда-то она умела рисовать.

Углем на стене… и грифельным стержнем на старых обоях… или вот грифелем же, но по бумаге, благо листов в самописце целая стопка. Если Таннис возьмет несколько, то никто не заметит.

Ей впервые за долгое время хотелось рисовать.

…мамашу, сидящую на старом табурете. Ноги расставлены и юбка натянулась, задралась, выставляя опухшие мамашины ноги. Их она платком обвязывала.

Нет, на ее рисунке мамаша будет молодой. И платье ей Таннис подарит, пусть бы и угольное, ненастоящее.

…папаша, но не такой, каким его Таннис запомнила, иной, серьезный и в новом пиджаке. Кепка съехала набок, и папаша улыбается, щурится хитровато…

…Войтех… он хотел стать джентльменом, и Таннис позволила ему.

Это ведь невзаправду, просто рисунки.

И черный строгий костюм. Тросточка, естественно, потому как джентльмен без тросточки что соловей без голоса. И шляпа…

И нет, не то… надо сделать его старше, чтобы как она… и Таннис улыбнулась. У нее много бумаги и времени изрядно. Она сможет каждому нарисовать другую, непрожитую жизнь.

Все занятие.

Глава 36

Кейрен лежал с закрытыми глазами и считал.

От единицы до тысячи. И от тысячи до единицы, а потом снова. Время тянулось медленно, и, признаться, это действовало на нервы, и без того оголенные. Поневоле он начинал прислушиваться к каждому звуку, хотя те вязли в толстых стенах камеры, и все, что слышал Кейрен, большей частью было лишь игрой его воспаленного воображения.

Тяжело.

Давят каменные стены, словно смыкаются, и ему с трудом удается сдержать то ли стон, то ли крик. Приходится закусывать руку и дышать. А ведь прежде замкнутые пространства оставляли Кейрена равнодушным.

Успокоиться.

Таннис ведь жила в этом месте, и оно казалось Кейрену вполне приличным. Он позаботился, чтобы ей было удобно. Печь работала, одеяла грели, но холод проникал и сквозь них. И хуже холода – ощущение каменной громадины, которая вот-вот осядет, раздавит Кейрена собственным весом.

Дурацкая затея.

И все-таки ждать… чепец поправить, который съезжает на затылок, а волосы Кейрена норовят выбиться. Юбки измялись. Кто бы знал, до чего неудобно это платье. Ботинки же и вовсе тяжестью налились, стянуть бы, размять пальцы.

Нельзя.

И все-таки Кейрен услышал. Сквозь камень. Сквозь дерево.

Шаги.

Осторожные, крадущиеся даже…

…Грязный Фил не упустит случая. И пусть дядя не верил до последнего, но Кейрен знал, что прав. Чуял. И повернулся спиной.

…прикосновение руки к задвижке. И оконце падает.

– Эй, ты! – Шепот Грязного Фила заставил замереть. Свистящий, точно из человека воздух выходит. А собственное дыхание Кейрена сбилось.

Узнает?

Темно. И свеча почти погасла. В сумраке возможно различить силуэт, но не лицо, скрытое в оборках чепца.

– Отойди от двери, – скомандовал Филипп.

И Кейрен послушно отступил.

Дышать.

И ждать. Он не посмеет вывести из камеры, потому как возникнут вопросы. Нет, все произойдет здесь, и… и как собирался представить? Он ведь не дурак. Подлец. Продажная сволочь, но не дурак.

Нападение?

Логично. И самозащита.

– Что, красавица, – голос его был тих и печален, – доигралась?

Кейрен молчал.

– Завтра отправят тебя в королевскую тюрьму, а оттуда – прямым ходом на подмостки. А ведь говорили же тебе, сиди смирно. Чего дергалась?

Фил был один.

И мелькнула мыслишка, что дядя прав, а Кейрен ошибся, слишком плохо подумал о человеке, и тогда вся его затея обернется дурацким розыгрышем, которого не простят.

Плевать.

В руке Фил держал масляную лампу, которую поставил на стол. Вытащил из-за пазухи стопку мятых листов, разгладил на коленке. Кинул стальное перо. Чернильницу.

– Ну? Поговорим?

Садиться не стал.

– Тебе тут, наверное, одиноко. – Он не приближался, разглядывая Кейрена. А тот отступил в угол камеры, и Фил засмеялся. – Некуда бежать, красавица. Попалась ты. Влипла… выпить хочешь?