Искры гнева (сборник)

— Не поднимай, — предостерёг Головатый, — знай, я промаха не даю. — И он тоже выхватил из-за пояса пистолет.

— Да? — Балыга рывком вскинул оружие, и в это время прогремел выстрел Гордея.

Балыга вскрикнул и тоже выстрелил. В окне зазвенело разбитое пулей стекло. Дымки, клубясь, смешались и медленно сизыми прядями поплыли к выбитому окну.

Полковник внезапно побледнел, медленно осел и закрыл глаза.

— Царапнуло, — осмотрев повисшую над столом руку Балыги, сказал пушкарь Груша.

— А вы что же, увальни, без оружия? — процедил Балыга. — Не можете его…

Маслий опустил глаза. Груша нащупал рукою свой пистолет, но из-за пояса не вытащил.

На пороге появилась Хрыстя, за нею в сенях и во дворе толпились люди, слышался тревожный гомон.

Головатый приблизился к столу.

— Там, в сундуке, — вздохнул тяжело полковник и показал глазами на писаря.

Олесько стал вытаскивать и складывать перед собою на столе небольшие, с ладонь, дублёные кожаные ярлыки с оттиском двуглавого орла.

Около тридцати верховых собрались у крепостной вышки: проверяли ещё раз своё снаряжение, переговаривались и ждали Головатого.

Гордей в сопровождений строителя Маслия осматривал крепостной вал и пушки, из которых сегодня утром стреляли в цель. Бьют хорошо, далеко. Ядра долетают до левого берега реки и до озера Домахи.

Маслия удивляла невозмутимость Головатого. В эти последние минуты своего пребывания здесь Гордей, по его мнению, должен быть взволнованным, торжественным или, по крайней мере, хотя бы довольным. Ведь из руин возведена цитадель. Возведена для защиты людей. И кто-кто, а уж Головатый хорошо приложил здесь свои руки. Но Гордей был молчалив, даже, кажется, чем-то удручён. Он равнодушно пропустил мимо ушей напоминание Маслия о его ловкости во время стычки с Балыгой. Равнодушно воспринял известие, что почти все работные люди получили охранные ярлыки. Не удивило его и сообщение, что полковником и судьёй Кальмиусской паланки будут не Балыга и Сторожук, а другие. И что вновь назначенные уже в дороге, добираются сюда с большим отрядом алешковцев.

Правда, последнее известие, кажется, заинтересовало Головатого. Он даже спросил: составлен ли реестр казаков паланки? Но Маслию это не было известно. А Гордей уже знал: тайну ему открыл Олесько. В новый реестр пойдут алешковцы и бывшие знатные казаки, которые сейчас живут на Слобожанщине. Гордей понимал — надеяться, что новые хозяева приблизят к себе бедноту, дадут ей надёжную защиту, бесполезно. Ему в последнее время всё чаще вспоминались слова мудрого, прозорливого летописца Якова Щербины, сказанные им на прощанье Гордею: "Приближённые царя — дворяне — входит в силу, богатеют. У них привилегии на землю и людей. Так что всякие господа, значительные войсковые, помещики укореняются и в нашем крае. И ничего не поделаешь. За них царь и бог. Ты, Гордей, лелеешь надежду улучшить судьбу бедноты. Хочешь усовестить богатого, чтобы он подвинулся, дал место бедному. Тревожишь свою душу… — Говоря эти слова, Щербина грустно усмехался. А когда уже прощались, заявил: — Надежду, друже, лелей, не утрачивай. Да только я так думаю, аркан, накинутый на шею, голыми руками не разорвать. Нужно чем-то поострее. А чем? И кто разорвёт?.."

Когда Гордей и Маслий перешли на южную сторону вала, перед их глазами затрепетало посеребрённое солнцем бурное море. Разбушевавшиеся белопенные волны катились на берег, с рёвом били в широкие помосты пристани.

"Докинут ли пушки и туда ядра?.. — подумал Головатый. — Наверно, докинут. Да пусть уж проверяют здесь без меня". Он загляделся на чёлн, который покачивался на привязи. Три дня тому назад от этого причала отплыли его товарищи. На баркасе, который уходил к берегам Ей, стоял высокий, ссутулившийся, с протянутыми руками, в белых стираных-перестираных, почти уже серых штанах и сорочке Тымыш, последний из давних Гордеевых друзей, побратимов-булавинцев. Тымышевы слёзы ещё и сейчас пекут сердце Головатого. "Неужели нельзя осесть на родной земле?.." — подымал с болью уже в который раз Гордей. Эта мысль не даёт ему покоя ни днём ни ночью. Она будто сверлит всё время его сердце.

Тревожит душу Головатого и поведение Семёна Лащевого. Когда возвращались с пристани и проходили по улице села мимо новой, ещё не отделанной как следует избы, наверху, около трубы, на голых стропилах сидел, что-то прилаживая, Семён. Никто его не окликнул, не приветствовал. У Хрысти, которая шла рядом с Головатым, из глаз брызнули слёзы. Чтобы их не заметили, девушка отступила, нагнулась и стала рвать под плетнём желтоголовые одуванчики.