– Она закончилась тем, что тебя вновь арестовали?
– Нет, – опустив взгляд, он обвел взглядом наручники. – Не совсем.
– Тебе нужна помощь? – спросила Селия. – Думаю, я смогу найти деньги для залога только к утру, хотя, возможно, мы могли бы…
– Селия, остановись. Дело не во мне. Я могу о себе позаботиться.
– Кармин! – воскликнула она. – Боже, что он наделал? С ним все в порядке?
– Он… – Коррадо покачал головой. – Кармин справится. Речь не о нем, а об его отце.
Ответом Коррадо послужила тишина. Если бы он не услышал ровного дыхания Селии, он подумал бы, что она положила трубку.
– Селия, Винсент…
– Нет, – перебила она его. – Не говори того, что, как я думаю, ты собираешься сказать. Нет… просто не говори этого, Коррадо.
– Мне жаль,
Прежде, чем Селия успела бы отреагировать, а Коррадо – сказать еще хоть слово, федеральный агент потянулся вперед и нажал на кнопку телефона, эффектно завершая их беседу.
– В наглости Вам не откажешь, – сказал Коррадо сквозь сжатые от гнева зубы.
– Вы сказали ей то, что хотели, – ответил федеральный агент. – Делать для Вас что-то большее мы не обязаны.
* * *
Кармин был настолько дезориентирован, что все вокруг него было искаженным и перевернутым – серые стены комнаты для допросов, которая, казалось, вращалась, медленно смыкались вокруг него. Несмотря на прохладный воздух, поступавший из кондиционера над ним, и охлаждавший его кожу, ему казалось, что его тело было объято языками пламени. У него стучали зубы, покрасневшая кожа покрылась потом, от которого его порванная и запачканная кровью рубашка липла к телу, причиняя дискомфорт.
Кармин попытался осмыслить все случившееся, однако он попросту не мог думать должным образом. Он не мог этого постичь. Справа от него сидел мистер Борза, а напротив – агент Чероне и еще один мужчина, имени которого Кармин не услышал. Адвокат призвал его к сотрудничеству, но мерцающие флуоресцентные лампы безнадежно сильно мешали ему сосредоточиться.
– Кто начал стрельбу?
– Я не помню. Все произошло слишком быстро.
– Сколько человек участвовало в перестрелке?
– Я не знаю. Несколько.
– Ты стрелял?
– Нет.
– Стрелял ли Коррадо Моретти?
– Не могу сказать. Говорю же, все произошло слишком быстро.
– Что ты делал, когда началась стрельба?
– Ничего.
– Ничего?
– Именно. Ничего.
– И ты не видел, что случилось?
– Нет.
– Ты что-нибудь слышал?
– Выстрелы?
– Сколько их было?
– Много. Я не считал.
– Кто участвовал в перестрелке?
– Я не знаю.
– Значит, Коррадо мог в ней участвовать?
– Это значит, что, блять, и Джимми Хоффа мог в ней участвовать.
– Было бы здорово, если бы ты свел свой сарказм к минимуму. Речь идет о серьезных вещах.
– Я и не использую сарказм. Я уже сказал, что ничего не видел. Я не знаю, кто выстрелил первым, кто и кого застрелил, кто мертв, а кто – жив. Я знаю только то, что сделал я сам.
– И что же?
– Ничего. Я ни черта не сделал.
Задавая одни и те же вопросы по кругу, агенты получали все те же пространные ответы. Он ничего не видел, ничего не делал и ничего не мог вспомнить.
Это была правда… отчасти.
Кармин не понимал, что от него ожидали услышать. Он помнил только лишь последние моменты жизни своего отца, жуткий образ случившегося преследовал его с такой силой, будто кто-то взял паяльник и выжег случившееся в его памяти.
Чувствуя боль, сковавшую его грудь, Кармин невольно погрузился в воспоминания. За несколько недель до смерти его матери, Маура и Винсент сводили их с Домиником в парк развлечений «Шесть флагов». Выбрав карусель, они сели в одну из вращающихся чашек, которые крутились по площадке с такой скоростью, что к окончанию аттракциона Кармин не понимал, где верх, а где – низ. У него подкосились ноги, когда он покинул карусель, желудок буквально выворачивало наизнанку. Он опустился на асфальт, и его вырвало прямо посреди оживленного парка развлечений.
Сидя в комнате для допросов, Кармин ощущал себя точно так же – он был потрясен и дезориентирован, он чувствовал себя преданным и ошарашенным.
В тот день Винсент поднял его на ноги, опустившись перед ним на колени. Кармин покраснел от стыда, чувствуя навернувшиеся на глаза слезы. Он не сводил взгляда с асфальта, не желая, чтобы его кто-то видел плачущим – особенно, отец.