Искупление

- Вон немедля! Батожьем велю по боярским спинам, а вам - вдвое, дабы слово мое держали и не пускали на двор!

Мечник и тиун опали с рундука наземь, лишь одним дыханьем касаясь ступеней. А у ворот, кованных медью, уже скорбно разводила руками, все поняв, боярская теснина кафтанов. В теснине той выделялся Акинф Шуба, троюродный братец великого князя, и сразу два двоюродных - Василий и Александр Константиновичи, эти из Ростова прискакали, почуя беду. За воротами еще топталось пар шесть сафьяновых сапог и колыхались над землею шитые подолы летних оксамитовых охабней. Там тоже толпились неспроста, это тоже выклевки ка-литинского гнезда, тоже единокровные с великим князем.

"Вот оно как! - раздувал ноздри Дмитрий, упираясь лбом в сосновый косяк и невольно рассматривая тех, что наехали ко двору с челобитьем. - Вот когда они едины, вот когда кровь-то заговорила, когда чаша кровава колыхнулась!"

Дмитрий разжигал злобу против родственников, чего раньше с ним не случалось вроде, и делал это старательно, опасаясь размягчить сердце, дабы самому не отступить от гнева своего и не сбить себя с цельной и страшной мысли.

А гневался он небывало.

Вот уж третье столетие выстаивает Москва. Всего бывало на этих холмах - радостей и скорбей, расцвета и пожаров, упоительных побед и горьких поражений, торжеств единения и кровавых междоусобий, подвигов самопожертвования и тайных убийств, - всего бывало, только не было по сю пору принародных казней. Не было. Но ныне судьба, а гложет, и сам перст божий указует великому князю Московскому свершить деяние сие.

На первой же неделе после победы на Воже, когда вся Москва ликовала, во тьме башни бояр Беклемишевых вершилась пытка. В синяках и крови, привязанный сыромятными ремнями к еловой колоде, гнусавил Жмых:

- Смилуйтеся, християне! Уймите ярь неподобную! Каюся! Каюся! Отравное зелье по повелению ханову Ванька Вельяминов дал мне нести на Русь. Про великого князя то зелье припасено было... Каюся!

- А где есть он, Ванька, каиново племя? - ревел Капустин и жег, рвал кнутом в мелкое лепестье отекшее тело Жмыха.

- В Орде он! Ордою приважен... Уймися! Григорья, бога ради, умерь ярь свою!

- Когда Ванька на Русь сулился?

- Отринь кнут - вымолвлю!

Капустин кинул взглядом на великого князя, тот стоял позади, набычась и заслоняя свет отворенной башенной двери широкой спиной. Дмитрий кивнул: погоди, мол, хлестать - дух вышибешь силою своей медвежьей.

- После ильина дни сбирался, да не пошел покуда.

- Каким путем сбирался?

- Во Серпухов-град. А на рождество богородицы клялся в Орде, что изведет-де великого князя... Отринь кнут!

Не сдержался Капустин после слов таких и прихлестнул Жмыха со страстью, но Дмитрий остановил его снова.

В другие дни кнут Капустина немало выжал из Жмыха - и то, как Мамай сам угощал их, как смерти великокняжеской требовал, какие горы золотые сулил, и то, какими тропами пойдет Ванька на Серпухов и у кого приют найдет. Этот кнут и вовсе извел бы Жмыха, но прискакал из Серпухова гонец от брата Владимира Андреевича и довел весть: пойман Ванька Вельяминов. Попался воробушек в силки, что расставил ему князь Серпуховской, коего Ванька чернил по Твери и по Орде. А Жмыху повезло: избитого, но живого повезут его на Двину, поскольку не солгал, каинов приспешник, - его счастье.

Капустину Ваньку не давали, он сам сгоряча все про себя выложил - и как с Некоматом утек во Тверь, как в Орде кланялся и как возвеличен был и поверстан сладкозвучным чином - тысяцким Владимира Клязьминского! Дмитрий сам допрос чинил. Более часу смотрел он в узко поставленные глаза Ваньки, от отца унаследованные, вспоминал, как в отрочестве показывал он Дмитрию новую сбрую с золоченым очельем - подарок отца Василия Вельяминова к именинам, даже помнилось, как этот Ванька увел его на конюшню и показал молодого жеребчика, бегал за ним потом по двору, выворачивая пятки наружу и заваливая носки сапог внутрь - косолапя... Вспоминал, смотрел и думал: неужели у этого молодого волка так сильна тяга к власти тысяцкого, коей он, Дмитрий, обделил его? И сам понимал: сильна. А разве он, Дмитрий, не пылал душою за власть свою? И лишь подумал о том, как широкая и жаркая волна стыда окатила его и пошла растапливать ледяную стену, поставленную Ванькой меж их родами...

Дмитрий бросил допрос и вышел из башни, где все еще пахло сыромятной кожей, кровью и крысами. "Нет! - твердил он, когда вышел на свет божий и увидел Кремль, Замоскворечье, темный горб Воробьевой горы. - Нет! Не бывать отныне на Москве тысяцких! Не бывать их судам над черными сотнями, их воле, их ратной силе, им подчиненной! Единодержавная власть великого князя - вот путь укрепления земли русской, ее грядущей славы и тишины!" У ворот двора Беклемишевых он сел на коня и в сердцах подумал: "Тишины! То-то будет скоро тишина. То-то взголосят родичи!"