Искупление

Все это случилось на днях, и вот сейчас он вновь видит в окошко терема башню Беклемишевых, где сидит под стражей Ванька, видит родичей его, толкутся за вратами. Дмитрий отошел от окошка, сердито сдернул суконный полавочник и стал им сильно растирать лицо, давая отрадное облегчение голове, будто ослаблял и сбрасывал с нее туго набитые обручи.

После обедни поползли по двору длинные подолы, видно, рано подумалось ему про облегчение: понаехала родня, женская половина, и все устремились во княги-нину светлицу. Вот откуда заходят! Ведают доподлинно, что бабу, родственницу, с лестницы не спустишь, да и на ее роток не накинешь платок... Заметил Дмитрий, что вырядились в темные, неброские сарафаны и платки, но и за этим будничным платьем различил жену Боброка Анну, сестру свою. Не скрылась за русским платком и Елена, жена Серпуховского, эту взяли для укрепу рядов своих. Как только появилась литовка на Москве, Дмитрий стал все чаще и все с большей болью вспоминать другую сестру свою, Любу, увезенную сватами в Литву еще в давние годы, когда Дмитрию было только шесть лет. Внук Гедиминов не пускает ее на Русь, а этой тут вольготно... Основу сей сарафанной дружины составляли четыре Вельяминовы - жена и дочь Тимофея, да вдова Василия Васильевича, тысяцкого, с дочерью. Что-то будет...

Уже в крестовой он слышал из-за стены причитания вдовы, тетки Марьи, матери Ваньки Вельяминова. Кричала она громче, чем это надо было для светелки Евдокии, но иначе не взять рубленые стены и тяжелую дверь, за которой находился великий князь... Голос тетки Марьи Дмитрий знал хорошо, помнил его с давних пор. Не раз она ворковала над его головой, когда случалось в отрочестве на масленицу или в пасхальные дни гостить у Вельяминовых. Ласковая тетка, и руки у нее добрые, мягкие, когда гладила, бывало, по голове. С матерью, княгиней Александрой, тетка крепкую дружбу водила, но особенно тронула она сердце Дмитрия, когда пуще всех ревела над гробом его матери. А на похоронах его первенца, Даниила, ни на шаг не отходила от безутешной Евдокии - и ревела вместе с нею, и утешала, и ночевала у Евдокии три дня кряду.

"Легко ли отнять у нее первенца? Это как у Евдокии Данилушку, да и не божьей рукою отнять, но рукою ката..."

Из крестовой он прошел через спальную, из той - через ребячью повалушу и решительно отворил тяжелую дверь в покои княгини Евдокии. Отворил и, не выпуская из руки кованой медной скобы, осмотрел светелку, вмиг притихшую в оцепенении. В большой светлой палате сидели на низких стольцах и стояли у окошек знатнейшие боярыни. Кроме только что приехавших были тут еще жена Шубы, вдова Монастырева и юная красавица жена Захария Тютчева, которую он выкупил в Орде. Допускать ее до покоев великой княгини Дмитрий распорядился сам, хоть боярыни и кривили губы поначалу, что не боярского роду, но теперь уж она и боярыня. "Эко столклися, как на пожаре. Да что - пожар! Тут пострашней любого пожара", - мелькнуло в сознании великого князя.

У ног Евдокии лежало грудой оброненное и забытое парчовое шитье. Золотая и серебряная канитель спуталась жестким ворохом тут же, на полу. Клубки черных, красных, голубых шелковых нитей откатились в угол к витому серебряному светцу над медным тазом. На подо-коннице лежала рубашонка князя Василия и его, Дмитрия, холщовая, еще недовышитая.

- Эко набилось вас! - только и сумел вымолвить Дмитрий, с ужасом понимая, что он совершил ошибку, появившись им на глаза, потому что появлением и голосом своим родственным он разрушил коросту страха перед собой, и тотчас вся палата зашевелилась, сошлась на середине и медленно двинулась на него. Это была неожиданно. Они не потупили взоров, не окаменели, не разошлись по потаенной лестнице, по коей многие из них поднялись сюда еще поутру, а двинулись на него с сознанием правоты, непонятной ему...

Тетка Марья, будто выжатая этой толпой, оказалась впереди и одна за всех снова зашлась истошным воплем и повалилась на колени. Ее не держали, не подымали, видать, предугадывали что-го еще. Она и впрямь поползла на коленях к порогу, за которым в растворе стоял великий князь.

- Митенька-а-а! Солнышко наше незакатно-о-о! Не вели казнити Ванюшку! Вели миловати-и!

Тяжело и глухо стучали ее колени, путаясь в сарафане, а мягкие белые ладони упрямо шлепали по половицам белыми оладьями. Вот уж совсем рядом ее полное белое лицо, мокрое от слез, и рука уже тянется к нему... Дмитрий резко захлопнул дверь да так и держал ее некоторое время за скобу, остановив дыхание и прислушиваясь. Там, за дверью, послышались подвывания и ропот родственниц и теремных боярынь великой княгини.

Дмитрий торопливо, сбивая половики, прошел чрез все покои на переходы, вышиб ногой дверь на рундук и пошел тешить себя зычным голосом, набираясь в нем крепости душевной, полнясь расплесканным было мужеством:

- Дядька Микита!