Искупление. Повесть о Петре Кропоткине

Погорячился и сразу получил такой удар в сердце, что потемнело в глазах. Поднялся, оперся рукой на угол стола, шагнул к дивану и лег. И тут почувствовал, что конец его жизни уж совсем близко. С прощальной тоской посмотрел на стол, на стопы осиротевших рукописей. Потом перевел взгляд на ту полку, где стоял длинный, метра в полтора, — ряд его книг и брошюр. Их составила в одно место дочь, недавно решившая собирать все сочинения отца для будущего полного собрания. Да, немало он написал за всю свою жизнь. Тут далеко не все, что опубликовано в зарубежной и русской прессе, в известиях и записках Географического общества, в Британской энциклопедии, во «Всеобщей географии» Элизе Реклю, в «Девятнадцатом столетии». На той же полке, поверх книг и брошюр, лежит пузатая папка с рукописью второго, неопубликованного тома «Исследования о ледниковом периоде». Рукопись, пролежавшая два десятилетия в жандармском архиве, была разыскана Русским географическим обществом и отправлена автору в Лондон. Она ведь осталась в госпитальной тюрьме, откуда он бежал почти сорок пять лет назад. Он сошел тогда с парохода в Гулле, переехал в Эдинбург, поселился временно в тихом предместье, в мансарде укромного дома, и стал писать для «Nature» и «Times» заметки о русских и норвежских экспедициях, уже успев в дороге добыть о них сведения. Надо было заработать сколько-то денег, чтобы выехать в Лондон, а затем — в Швейцарию, к юрским друзьям революционерам. Получив первый гонорар, он приехал в Лондон и посетил редакцию журнала «Nature». «О, господин Левашов! — обрадовался юркий приветливый редактор и выскочил из-за стола пожать руку россиянину. — Нам очень понравились ваши корреспонденции. Пишите и дальше о русских исследованиях. Вот к нам поступил весьма интересный труд господина Кропоткина. Кстати, не родственник ли он тому Кропоткину, о побеге которого так шумели газеты? Вам, наверное, известен этот княжеский род?» — «Нет, не известен», — сказал Левашев, страшно смутившись. «Жаль. Интересно было бы кое-что знать об авторе смелой гипотезы. — Редактор достал из шкафа толстенный фолиант „Исследования“, опубликованного в те дни, когда автор его сидел в Петропавловской крепости. — Знаете, совершенно новый взгляд на историю Земли, — продолжал редактор. — Напишите рецензию». Левашев совсем растерялся, но все-таки принял поданный ему том и положил его в саквояж. Но через неделю признался редактору, что не может ни хвалить, ни ругать свой труд. Редактор понял, что перед ним не только автор «Исследования», но и «автор» знаменитого побега. Понял и поздравляюще пожал ему руку. «Вам вовсе не надо хвалить или ругать труд, — сказал он. — Просто изложите содержание. Вот вам комната, садитесь и пишите». Левашев не сел сразу за рецензию. Пошел к Лаврову, переселившемуся из Цюриха в Лондон. Полагая, что за редактором журнала «Вперед» следят русские шпионы, беглец все это время не позволял себе встречаться с Лавровым в его окружении. Но на этот раз не утерпел, решил повидаться с Петром Лавровичем, понадеявшись, что в солидном господине в цилиндре и фраке, без бороды, никто не признает Кропоткина. Лондон гремел потоками экипажей, кругом кишели чуждые толпы, и в этом чуждом людском водовороте беглец чувствовал себя в безопасности, но у Лаврова он, конечно, должен был встретить кого-нибудь из русских. Однако ветеран революционной эмиграции принял его в маленькой пустой гостиной, и визитер, увидев бородатого седеющего человека, спокойного в каждом движении, с умными, надежными

глазами, сразу понял, что тут можно не таиться, и назвался своим именем. «А я догадался бы, кто вы такой, — сказал Лавров, садясь рядом с гостем на диванчик. — Вы очень похожи на вашего брата, с которым я имел честь сдружиться в Швейцарии. Думаете остановиться в Англии?» — «Нет, здесь как-то уж слишком спокойно. Намереваюсь поехать в Швейцарию, поработать в Юрской федерации, а потом — в Россию, как поиск утихнет». — «Резонно. В Англии покамест действительно спокойно, деятельным революционерам скучновато. Я тоже перебрался бы куда-нибудь, где пожарче, но здесь издавать запретное легче, да и стареем мы для жарких-то дел. Вот Бакунина уже нет. Спорили мы с ним, сердито спорили, а вот ушел он, и грустно стало. Поклонитесь его могиле и за меня. Да, поезжайте в Швейцарию. Там горячее заживете…» Верно предсказал тогда Петр Лаврович. В Швейцарии, среди прежних юрских друзей, с Элизе Реклю, с бывшими парижскими коммунарами, началась действительно горячая жизнь. Боже, сколько жарких битв предстояло тогда впереди! Бернская демонстрация, кулачный бой с полицией за красное знамя — это было начало европейской жизни русского изгнанника. Потом сорок лет (минус три года Клервской тюрьмы) непрерывной борьбы с мировым капитализмом и гневных разоблачений российского деспотизма, петлей и каторгой расправлявшегося с революционерами. Да, сорок лет он воевал с гнетущими силами, призывая народы к революции — речами, газетами, брошюрами и книгами. Теперь все позади. Осталась одна борьба — борьба со смертью. Отвоевать бы хоть несколько месяцев, чтоб закончить «Этику» — заложить основу новой, коммунистической нравственности.