Искушение

Кривенчук обдумал его слова. Они ему не пришлись по душе. Он сам никогда ни к кому не подольщался, ни к женщинам, ни к мужчинам, так он о себе думал, и ему неловко было слышать от Сергея жалкие слова. Однако он знал, бабы, бывает, губят мужиков почище водки. На них управы нет. Странно только, что бы такое могло случиться с Сергеем Боровковым, к которому Кривенчук испытывал сложное чувство. Он его иногда словно побаивался. То есть не в прямом смысле побаивался, но частенько ловил себя на том, что как-то вроде стесняется при нем, например, говорить о своей диссертации. У него была отдаленная надежда, чем черт не шутит, подружить Сергея со своей дочерью, и вот сейчас, видать, надежда эта рухнула.

— Знаешь что, — сказал Кривенчук после паузы, — у тебя же мой размер? Иди переоденься, и поработаем немного. Это всегда помогает. Да и я разомну малость косточки.

Сергей послушался. Он с удовольствием сделал гимнастику, поболтался на перекладине, непривычно быстро вспотев. Потом они с Кривенчуком вышли на ринг. Секция бросила свои занятия и собралась поглазеть. А поглазеть было на что. Кривенчук действительно тряхнул стариной. Как в молодости, он поддался азарту. Его защита была безупречна, а нападение непредсказуемо. Минуты две он танцевал на ринге аки бес. Его молниеносный удар слева, о котором в былые времена ходили легенды, ежесекундно грозил Боровкову гибелью. И хотя оба они понимали, что это игра, и зрители понимали, что это не больше, чем игра, но все увлеклись, и раздались возбужденные возгласы одобрения, потому что было в этой игре нечто роковое, смутное. Возбуждение схватки, всегда находящее в сильных душах сочувственный отклик, вечный обман преследования, когда охотник настигает зверя, рискуя в ту же минуту стать жертвой, — все было в этом стремительном спектакле, зачаровывающем, как танец змей. Умелые оба были бойцы, лихие, да не очень выносливые. Не по годам взвинтил темп Кривенчук, вскоре тяжело запыхтел, движения его стали неуклюжими. Боровков все это увидел и, жалея наставника, притворился, что и сам еле стоит на ногах.

— Хватит, Федор, хватит! — взмолился он, отступая к канатам. — Дай перед смертью отдышаться.

Они пошли в душ, разделись, стали под колкие, нежные струи, довольные друг другом, с любопытством друг на друга поглядывая.

— Хорошо ведь, а?! — покряхтывал Кривенчук. — Блаженство ведь, а?

— Еще какое.

— А ты хочешь себя этого лишить! Это ведь радость какая, Сережа, без обмана.

Большой ребенок резвился, расторопный, доверчивый, с отекшими жирком плечами, беззаботно резвился, не сознавая, что дни его и радости уже давно пересчитаны. Сергей отвернулся к стене, спиной к тренеру, чувствуя, как к вискам подступили слезы, дурные, нежданные, точно такие, как недавно на морозе, на свидании с Верой Андреевной. Он подумал, что нервы у него окончательно развинтились, жаль, по годам вроде рановато…

Студенты собирались на строительные работы в рязанские края. На целых полтора месяца. Брегет, Галина Кузина, Вовка Кащенко, маменькин сынок, Касьян Давыдов, их бессменный староста, Лена Козелькова, великая плутовка, Леня Файнберг, проныра с повышенной стипендией, Ваня Петров, человек с безупречной репутацией, командир их отряда, и еще человек десять в ожидании поезда расположились на своих вещмешках, курили, переговаривались, посмеивались. Настроение у всех было приподнятое, хотя и несколько расхристанное. Боровкову все казалось, что мать подглядывает за ним откуда-то из-за угла. Ему больших трудов стоило уговорить ее не приходить на вокзал. Он не хотел надолго от нее уезжать, а вот пришлось. В прошлом году после второго курса ему удалось сачкануть от летних работ благодаря предстоящим соревнованиям на первенство вузов. Нынче сам напросился в отряд.