Искушение

На душе у него было туманно. Три месяца прошло с их встречи с Верой Андреевной, и за это время он ни разу ей не позвонил. Однажды в их квартире появилась тетя Марфа со злополучным свитером в руках. Когда она развязала тесемочки на пакете и свитер предстал во всей своей прелести, Боровков опешил. Что-то ему мертвое и больное почудилось в этой нарядной вещице. Марфа объяснила, что не знает, куда этот проклятый свитер деть, Вера Андреевна его забирать не хочет, говорит, что он принадлежит Боровкову. Сергей тут же это подтвердил. Екатерина Васильевна отдала Марфе сто рублей, и дело вроде уладилось. У Сергея появился отличный повод позвонить Вере Андреевне, но он им не воспользовался. Он возомнил, что сумеет перехитрить судьбу, преодолев недуг в одиночестве. С каждым днем слабея и презирая себя, он срывал зло на ком попало и нажил себе за эти дни много врагов. Даже Вика Брегет, терпеливый и прекраснодушный, готов был от него отвернуться, не вынеся постоянных упреков в двурушничестве и кретинизме. Кузина остерегалась подходить к нему ближе чем на сто метров. Она, правда, в глубине души предполагала, что именно ее божественная красота так сильно повлияла на психику и без того неуравновешенного Боровкова. Поначалу она пыталась ему помочь и намекала прозрачно на возможность доверительных отношений, но Боровков в один прекрасный день, обезумев от самомнения, сообщил ей, что неподалеку от метро есть уютная лужайка, где пасутся все окрестные коровы. Поводом для оскорбления послужил ее невинный вопрос: не хочет ли он побывать в консерватории на концерте знаменитого итальянского скрипача. Отсылая ее на лужайку, Боровков выглядел как ужаленный тарантулом житель пустыни, Кузина и обидеться на него по-настоящему не смогла.

Он страдал тяжело и упорно. Ночами подолгу лежал без сна, уставясь в потолок, и с изумлением различал на белой известке наскальные письмена, которые легко прочитывал. Там уверенной рукой было вытесано, что человек ничтожен и никогда ему не выбраться из сетей собственных инстинктов. Суждено ему кисельно трястись от мелких, примитивных страстишек, а мысль его, самая пронзительная и дотошная, вечно будет спотыкаться на простейших вопросах бытия. С рассветом красноречивые трещинки на потолке исчезали, и Боровков, пошатываясь от слабости, выходил на кухню завтракать. Он пил кофе и много ел. Мать он не обижал, почти не разговаривал с ней, но от его случайных взглядов она поеживалась, как от укусов.

Командир Ваня Петров, когда он пришел к нему записываться в отряд, не хотел его брать.

— Говорят, ты болен, — сказал Ваня, глядя в сторону площади Восстания. — А там нагрузки будут большие. Ты подумай, Боровков.

— Что ты дергаешься, как пес на цепи? — спросил его Боровков. — Тебя кто-нибудь науськал? Да, я болен, но освобождения у меня нет. Я болен той болезнью, от которой ты от рождения застрахован.

— Это какой же? — полюбопытствовал умный и справедливый командир.

— Размышлением о жизни.

— Вот видишь, Сергей, — обрадовался Петров. — Ты размышляешь о жизни и на этой почве, говорят, свихнулся, а там придется работать. Самым примитивным образом. Ты встань на мое место!

— Буду работать не хуже других, — буркнул Боровков. Когда-то на первом курсе они были дружны, потом разошлись из-за несходства характеров, но сейчас, взглянув в серое лицо Боровкова, командир вспомнил об этой прежней дружбе и кивнул утвердительно, хотя и выпятив презрительно нижнюю губу. Намек на то, что он застрахован от некоторых болезней, ранил его глубоко.

До поезда еще оставалось полчаса. Петров нарочно собрал их пораньше, тем самым унизив подозрением в безответственности. И этих последних свободных минут Боровков не выдержал, сломался. Он вдруг вскочил на ноги и медленно, будто в лунатическом сне, побрел к телефонной будке.

Набирал номер, и казалось ему, что не было трех месяцев, казалось, только вчера расстался он с раздраженной, презирающей его женщиной, прекрасной, как лунный свет.

Она долго не подходила, и трубка у него в руке налилась свинцом. Наконец: «Вас слушают!»

— Вера, это тебя подонок беспокоит, Сережка Боровков!

— А-а, здравствуй! — ровный голос без всяких оттенков.

— Хочу поблагодарить за свитер.

— Не стоит того.

Больше он не знал, что сказать. Унижение, которому он подвергал себя, он ощущал таким образом, точно под кожу ему запустили живых гусениц, и они там ползали и скреблись.

— Вера, я уезжаю на полтора месяца.

— Куда?

— К сожалению, не в Париж. Еду помогать народному хозяйству. Да ты не волнуйся, я не один еду. Нас тут много гавриков.

— Я не волнуюсь. Счастливого пути.

— У тебя все в порядке? Дети здоровы?

Она не сразу ответила, зато ответила бодро.

— Да, да, все в порядке. Извини, Сережа, я спешу.

— Я тоже спешу. Поезд отходит через несколько минут. Но если хочешь, я останусь.

— Нет уж, уезжай. Тебе полезно поработать.

Боровков тяжело вздохнул. Проклятье! Гусеницы под кожей шуршали и егозили, колючие твари.

— Вера, дорогая, — сказал он обреченно. — Ты ведь на меня не держишь зла?

— Не держу. Только не надо больше глупостей.