Искушение

— Пташка божия не знает ни заботы, ни труда, — невпопад поприветствовал пенсионер Пугачева, округляя глаза на солидные бутылочные запасы отца-одиночки. Согнувшийся под тяжестью посуды Федор Анатольевич меньше всего был похож на божью пташку, которая не знает труда и заботы.

— Что вам надо? — сразу пошел в наступление Пугачев. — Знаете, Пименов, у меня от вашего псевдонародного юмора изжога в натуральном виде.

— Изжога, может быть, у вас от чего другого, уважаемый Федор Анатольевич? Может, от этого самого?

Пенсионер Пименов был не простым пенсионером. Рассказывали, что когда-то в руках его была власть побольше той, которой он сейчас тешился. И сметен-то он был с высокой горы именно за злоупотребление горячительными напитками. Такой слух доходил до Пугачева, и он не преминул им воспользоваться.

— Вам виднее, — сказал он с деланным уважением, — у вас, конечно, опыт немалый.

— Кто вам такое сказал? — Пименов не смутился, но как-то подобрал свое тощее тело, будто нацелился на прыжок. — Как вы смеете намекать мне, заслуженному человеку?! Как смеете, я спрашиваю?

— Я не намекаю, а утверждаю.

— Ну, нечего сказать, выросла нам смена. Еле волокет свои бутылки — и тут же готов обвинять. Достойную вырастили смену, достойную.

— Я не собираюсь вас нигде сменять, — успокоил соседа Пугачев, — живите спокойно.

— Не собираетесь?

— Нет, не имею желания.

— А если бы желание появилось, сменили бы?

Пугачев, видя, что так просто ему от пенсионера не отделаться, опустил чемоданы на землю и спросил, строго глядя в пылающее жаром лицо Пименова:

— Хорошо, оставим это. Скажите мне лучше, товарищ Пименов, по какой такой причине я пользуюсь вашим повышенным вниманием? Чем я, так сказать, заслужил?

— А я вас насквозь вижу! — ответил прозорливый пенсионер, скорбно сощурясь.

— И что же вы видите?

— Сущность вашу вижу, которая очень подозрительная для всех хороших людей.

Вспылил Федор Анатольевич, ему было душно и обидно. Он сказал:

— Вы ко мне лучше не суйтесь, Пименов! Не суйтесь с вашими подозрениями. Сплетничайте, где хотите, а ко мне лучше не суйтесь. Сделайте милость, не доводите до греха.

Он опять поднял чемодан, пыхтя, двинулся с места. И пока шел до приемного пункта, злая дрожь его колотила. «Вот, — думал он, — до чего я докатился. Вот до каких сцен и выяснений! Я нисколько не выше этого разговора, он по мне, по Сеньке шапка. Не пристанет же к кому попало эта зараза, а ко мне липнет… и я отвечаю, вступаю в контакт. Кто же я после этого?»

В приемном пункте его обманули на полтинник, он сосчитал, ошибиться не мог, но, заглянув в зверовато-пьяные глаза приемщика, дебелого мужика при форменной бляхе, как у грузчика на вокзале, сдержался, не стал связываться, даже подмигнул мужику и сказал: спасибо, браток.

Облегчение почувствовал только, когда в магазине загрузил в рюкзак дюжину бутылок пива; тогда схлынула подступившая к горлу привычная слякоть. Прибираясь в квартире, время от времени он подходил к холодильнику, доставал запотевшую бутылку, медленно нацеживал пиво в высокий стакан, пил, задирая голову, маленькими глотками горьковатый холод. После каждой порции глядел в окно. Там — знакомый пейзаж: дворик, женщины с детишками, близкая стена соседнего дома, сбоку — проход на проспект, арка. Он стоял под открытой форточкой, откуда на голову ему сливался душный осенний пар, сгущенный звуками писклявых детских голосов и дальним шуршанием машин. Это были хорошие минуты, потому что Федор Анатольевич, глядя вниз с шестого этажа, чувствовал себя хоть на миг огражденным от этого бессмысленного потока, в котором ему надоело вертеться изо дня в день. А надо было. Надо было, но не сейчас, пока он стоял у окна, поглаживая пальцами гладкий бок пивной бутылки. Сейчас он был свободен и распоряжался собой как хотел.

К приходу сына он много успел: навел чистоту в квартире, подмел пол, смахнул отовсюду пыль, начистил картошки и вымыл мясо. Ровно в двенадцать поставил на плиту две кастрюли с водой — собирался приготовить настоящий обед из трех блюд: картофельный суп, жареное мясо с фасолью и кисель из вишневого варенья. Еще он собирался настряпать к чаю творожных колобков — их очень Алешка любил и мог съесть разом штук десять. Однако после третьей бутылки пива Федор Анатольевич утратил контроль над временем и застоялся у окна дольше обычного. Уже невидящими глазами смотрел он на дворик, сердце билось безмятежно, и в душе роились смутные ощущения, словно приближалось к нему оттуда, снизу, что-то мягкое, вкрадчивое. Он почти грезил, как лошадь в стойле. Он вдруг подумал, что, возможно, еще ничего не потеряно, еще вся жизнь впереди. Он подумал, что не болен, не лежит пластом в ожидании неминучего, а стоит у окна — молодой, крепкий — и пьет пиво. Это ведь прекрасно и по-своему значительно. Истинное одиночество прекрасно, потому что оно и есть — свобода. Он никому ничем не обязан, никто его не ждет, и мир открыт перед ним на все четыре стороны.

Звонок в дверь вывел его из приятного самосозерцания. «Неужели Алешка? — удивился он. — А у меня даже суп не поспел».