Искушение чародея(сборник)

   – Федор Мелентьевич, проще спросить у них самих. Хотя, кажется, наши друзья сейчас не настроены отвечать.

   Изгибатель так и не начал петь – он услышал академика и спрыгнул со сцены. Вслед за ним слетели с насестов остальные самцы – и теперь они шли на людей плотным строем, вывернув крылья и нагнув туловище к земле. Их хвосты тряслись в воздухе, перья терлись друг о друга, издавая приглушенное, угрожающее шуршание. Глаза были налиты красным, зобы раздулись.

   Почему-то эта картина напомнила Павлышу то, что происходило несколько часов назад с ним самим: тот его крик о ноже и последовавший затем провал в памяти.

   – Постойте, – шептал академик Окунь. – Мы ведь не животные какие-нибудь – мы разумные, цивилизованные люди… и птицы. Мы ведь уже смогли найти общий язык – так зачем же сейчас…

   Борис аккуратно отодвинул его в сторону и кивнул Домрачееву с Павлышем, чтобы встали рядом.

   «Разумные, – подумал Павлыш. – Цивилизованные. Не животные».

   И тогда его осенило.

   – Миша, иди на сцену!

   – Что?

   – На сцену – и спой что-нибудь… такое, чтоб аж дух захватило. Потом объясню! – Павлыш взглянул на приближавшихся ависов и уточнил: – А вообще, пожалуй, начинай-ка прямо сейчас.

   – О чем петь?

   – О любви, идиот! Представь, что ты влюбился в Эмму… Николаевну и признаешься ей в этом.

   – Павлыш, что вы себе?!.

   – Ради эксперимента, исключительно теоретически. Держите копье, обопритесь. А если он будет плохо петь – метните в него, разрешаю как доктор.

   Миша кашлянул:

   – Я без гитары…

   – Не знала, что вас это может остановить, Домрачеев.

   Это был аргумент – и Миша сдался. Он двинулся прямо навстречу Отцу и запел; слов Павлыш не узнал, видимо, что-то из нового репертуара.

   Птицы замерли. Потом заморгали так, будто в глаза им сыпанули песком. Весь боевой задор пропал, ависы посторонились – и Миша в три недлинных шага преодолел расстояние до сцены. Поднялся, не переставая петь, и обернулся лицом к зрителям.

   К зрительнице.

   «Это, – подумал Павлыш, – где-то даже унизительно. Сиранодебержеракисто в некотором смысле».

   Но уж по крайней мере песня была не чета той, про «стук сердец» и «полет сквозь вечность», – настоящая, искренняя.

   Когда Домрачеев закончил, несколько жен даже дернулись было покивать, но опомнились и застыли истуканами.

   – Хорошо, – сказал после долгой паузы Отец. – Вы явились в священнокруг, на токовище, но вы не нарушили закон. Ты спел песню, хотя у вас и нет Отца. Кому ты посвящаешь ее?

   – Посвящаю?..

   – Бросайте, – громко сказал Павлыш. – Как лечащий врач рекомендую. Но не в голову – она пустая, толку никакого. Он ею только поет.

   – Конечно, посвящаю Эмме… Николаевне. Нашей Матери.

   Птицы разом загалдели.

   – Она не может летать и даже ходит с трудом. Ты уверен?

   – Вне всяких сомнений, – ответил Домрачеев быстрее, чем Павлыш успел дать Эмме еще один совет.

   – Ты понимаешь, что это значит? – уточнил Отец.

   – Конечно, – с невозмутимым лицом соврал Миша. – «Долго, и счастливо, и…»

   – Домрачеев, ваши фантазии неуместны, это священный ритуал!

   – О, великая Мать, не гневайся!

   – Э-э-э… друзья, я боюсь, что нам все же потребуются некоторые разъяснения. Слава, в том, что тут происходит, вы, похоже, разбираетесь больше нашего.

   – Давайте досмотрим ритуал до конца, – устало сказал Павлыш. – Мы и так вмешались не вовремя. Я расскажу… потом…

   Они встали у сцены и наблюдали за тем, как поют свои песни остальные ависы – и как жены кудахчут или молчат, – и Павлыш думал: как им все это рассказать?

   Как объяснить, что мы с самого начала выставили себя форменными болванами? Эмма догадалась раньше, но даже она, кажется, не поняла главного. Да и я… понял ли?..

 //-- 9 --//

   – …Меня осенило, когда Федор Мелентьевич сказал про то, что все мы «не животные», а «разумные» и «цивилизованные». Я вспомнил, каким был, когда увидел Эмму Николаевну раненой. Я тогда… ну, пожалуй, немного озверел… да, озверел.

   Было чертовски странно стоять сейчас на сцене, под внимательными взглядами людей и птиц. Лампулитки светили в глаза, хуже прожекторов, и Павлыш подумал: ну вот, опять все повторяется; только падающей звезды нет… и никто не прилетит на «антоновке», чтобы меня отсюда забрать.

   – Мы с детства привыкли считать, что сильно отличаемся от животных. Но если задуматься… сильно ли. Да, мы гуманны, мы способны мыслить абстрактными категориями, некоторые из нас даже готовы пожертвовать собой ради какой-нибудь идеи… но в целом в основе каждый из нас все равно – животное. И я сейчас использую это слово как биолог, поймите: в этом нет ничего унизительного. Мы агрессивны, мы подчинены социальной иерархии, мы во многом эгоисты… но слишком часто делаем вид, будто на самом деле ничего этого нет.

   – Агрессивность – это нормально, – заметил Отец. Он слушал очень внимательно, чуть склонив голову набок и ни разу не пытался почистить перья, не вертел головой по сторонам. – Только агрессивные виды становятся разумными. Только агрессивные выходят в космос. Мы общались с представителями Галактического Гнездовья, мы знаем.