– Не рвутся, просто до конца не натягиваются. Некоторые фирмы тоже пишут пятый размер или даже шестой, но все равно не натягиваются. Или натягиваются, но уже пятьдесят дэн, а мне нужно сорок.
– А пятьдесят плохо? Вроде чем больше дэн, тем лучше.
Весело-уверенно она покачала головой:
– Когда пятьдесят дэн, блестеть начинают, а я не люблю, когда блестят. Я люблю матовые, телесного цвета.
Быстро соображая, он с надеждой посмотрел на нее:
– Но зимой, наверно, и пятьдесят можно, зимой же ты их все равно под джинсы носишь?
Она беззаботно помотала головой:
– Я их круглый год ношу. У меня, если без колготок ходить, ляжки друг о друга трутся, натирают, летом особенно, когда жара. День походишь, потом п…ц полный, дотронуться больно, приходится все лето колготки носить.
– И так у тебя всегда было?
– Нет, по-разному. У меня вес все время меняется, я то прибавлю, то опять сброшу, как похудею, так перестают тереться, а как наберу, опять начинают.
– На диету садишься?
– Да нет, как-то само собой получается. От образа жизни зависит. Раньше от дома до электрички пешком ходила, потом автобус пустили, стала ездить, ну и набрала. – Она весело взглянула на него. – Я сейчас решила опять пешком ходить.
– Значит, только «Леванте»?
– Угу.
– А бюстгальтер у тебя какой – шестой?
– Пятый.
С задорным интересом, словно что-то весело угадывая в нем, она взглянула на него:
– А почему ты спрашиваешь?
На секунду бросив взгляд вдоль пустого вагона, он летяще взглянул на нее:
– Может, выйдем в тамбур и потрахаемся?
Словно на мгновенье соблазненная предложением, поколебавшись, она бросила на него весело-извиняющийся взгляд:
– Лучше не надо. Кто-нибудь войти может, я себя скованно чувствовать буду.
Понимая ее, сам извиняясь, он, ловя ее взгляд, приблизился к ней:
– Очень хочется тебя, а нет возможности, даже думать не могу, мысли сбиваются, сам не понимаю, что делаю.
На секунду бросив взгляд в окно, она, словно выручая его, светло взглянула на него:
– Может, поспим?
Мимо окон с шумом пронеслись мостовые дуги на опорах.
Словно разом выдохнув после поднимавшего его напряжения, быстро поднявшись, он пересел к ней; с готовностью поменяв позу, снова бросив ногу на ногу, она, придвинувшись к нему, положила голову ему на плечо. Притиснутый к ней, голова к голове, он прикрыл глаза, стремительно летя в пронизанном солнцем вагоне, и впал в какой-то быстрый светло-легкий сон. Солнце проникало к нему сквозь веки, делая забытье таким же летуче-солнечным, поезд несся, тряся и притирая их друг к другу. Так же внезапно выйдя из сна, как и впал в него, он открыл глаза. Ее голова лежала на его плече, рядом с собой он видел ее ноги – одно бедро, закинутое на другое под вновь завернувшейся юбкой, – это была сладкая страна, которую он только начал изведывать; осторожно, чтобы не разбудить ее, он приподнял голову.
Окрестности изменились, поезд сбавил ход. Деревень и поселков больше не было, мимо окон тяжело двигались леса, высвеченные бившим с высокой точки солнцем, они стояли стеной в отдалении, то чуть приближаясь к окнам, то отступая, пока поезд протаскивал вагоны мимо них, между ними и поездом лежала нейтральная полоса чахло зеленевшей травы. Поезд, дернувшись, ускорил ход, снова стена деревьев оборвалась, в просвете потянулись пахотные поля и несколько десятков домиков, поезд, не сбавляя хода, пролетел мимо длинной, с некрашеными перилами платформы. Прочитав на жестяной полосе, торчавшей на покосившихся шестах, название станции, он, встав, подошел к схеме за стеклом у дверей вагона. Следующие были Литвишки. На ходу проверяя взглядом сумку на скамейке, он вернулся на место, сразу проснувшаяся без него, она с любопытством смотрела в окно, быстрым движением отбросив волосы со лба. Сев против нее и открыв сумку, он вытащил кроссовки в белом пластиковом пакете; вновь поставив ноги рядом, наклонившись и сняв туфли, она надела кроссовки, передав ему туфли; аккуратно упаковав их и застегнув сумку, он встал с сумкой на плече, вместе они вышли в тамбур. Вагон остановился против ведущей вниз с платформы лестницы; спустившись по ступенькам, они вышли на станционную площадь.