Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

Итак, уважаемые товарищи и граждане, в Курск я прибыл (или мы прибыли) тайно, в конце ноября 1918 года — из Петрограда, через Москву, где ко мне примкнул мой напарник по мирбаховскому делу Коля Андреев. Дальше инкогнито — «на ридну Украину», где, надо сказать, левые эсеры вовсе не разгромлены, шоб вы знали, а совсем наоборот. Нас с Андреевым избирают членами боевых организаций нашей партии в украинских Центральной и Правобережной областях. Мы готовим покушение на гетмана Скоропадского. Но тут доблестные части Красной Армии гетманщину к чертовой матери разбили. События мелькают как не знаю что: участвую в борьбе против Директории,. организую ревкомы и повстанческие отряды, веду в Подолии агитацию среди населения за восстановление Советской власти. Народ, должен заметить, упирается — чем-то успели ему насолить товарищи. Тем не менее в Житомирском уезде поднимаю восстание крестьян против петлюровцев. В Виннице устраиваю побег из тюрьмы председателя Полтавского губисполкома, члена Центрального исполнительного комитета Украины товарища Лисовика. В феврале 1919 года меня избирают секретарем нелегального Киевского горкома парии левых эсеров.

И тут… Не исповедоваться бы на сей предмет. Не все поймут. Ох, далеко не все, но из песни слова не выкинешь. Правда, невеселая песня сейчас прозвучит, считайте — погребальная.

В марте все того же 1919 года по делам революционной службы отправляюсь в Елизаветград и решаю немного отклониться от главного маршрута, всего-то верст на тридцать. В селе Маросейка завелась у меня зазноба, Катя-Катерина, нашу ячейку там среди молодняка возглавляет. Вот и решил завернуть к ней хоть на одну ночь.

Качу по глухой проселочной дороге на крестьянской подводе, о Катерине думаю, мечтаю, как мы с ней… И изображаю из себя — для случайных встреч — местного сеятеля-хлебороба. Но внешний вид, мягко говоря, не очень соответствует. Обращаю на это обстоятельство, Яков Самуилович, ваше пристальное внимание: отправляясь в тыл врага, гримируйтесь лучше, желательно в соответствии с национальным обликом.

Словом, вечереет, еду на своей подводе по сельской -дороге, все ближе и ближе Маросейка… Что такое вечер в марте посреди украинской степи с перелесками, когда природа, как известно, просыпается от зимней спячки? Да еще как просыпается, позвольте вам заметить! Вокруг меня птичьи хоры, свадебные, неистовые, ароматы оттаявшей земли, ласковый ветерок в лицо, коняга трудолюбивый пофыркивает, трусит легкой рысцой. Я лежу в телеге на ворохе прошлогодней соломы, в небо глядючи. А там, надо мной… Что? Непонятно. Словами не опишешь. Необъятность, какой на земле не бывает, быстро темнеющая синь, первые звезды проклюнулись. И почему, граждане, сердце обмирает? Тоска не тоска — грусть сладостная. Песню запеть, что ли? Про что? Про любовь? Признаюсь как на пуху, каюсь: не было еще у меня любви. Если по-настоящему, она одна и на всю жизнь, до гробовой доски. Чтобы вот так: еду на своей телеге по украинской степи. Ан нет, постойте: через лесок уже, оказывается, дорога ведет. Ладно! Еду и еду к Катерине. В лицо ветер, уже весной пахнет, неизвестно, что впереди, — смерть или удача? А мысли все только о ней, черноокой, жаркой, с тонкой талией, родинка над верхней губой. Катя-Катерина… Может, она и есть любовь моя, и еду я к ней не только на ночь, а навсегда? Сейчас явлюсь, а она из темной хаты ко мне на шею бросится, и шепот: «Яшенька! Сокол мой ясный! Наконец-то вернулся со своей войны окаянной! Заждалась…»

Как это в стихах знаменитых: «Мечты, мечты! Где ваша сладость?..» И не заметил, как коняка мой остановился. А вокруг телеги на потных фыркающих лошадях всадники в лохматых шапках, лиц уже не разглядеть, смутно — совсем вечер настал.

«Хлопцы, да он спит!» (Должен заметить: перевод с украинской мовы.)

«Пан, продери очи!»

А я уже понял: петлюровцы… И клянусь, в тот момент подумал безо всякого страха: «Все, Яша, конец. Отжился. Один раз в Крыму пронесло, второй — вряд ли». Только холодок в груди.

Спешились, обступили.

«Хлопцы! Да он жиденок!»

«Понятно… Комуняка… А ну-ка! Проверим!»

Сдернули меня с подводы:

«Раздевайся!»

«Щас ты нам, большевичок красный, или кто ты там, все подробно расскажешь — кто такой, кем и откуда послан».

Не стал я раздеваться. Они сами меня донага растелешили. Фонарем светят:

«Точно! Жиденок обрезанный! — хохот вокруг. Сейчас могу его определить: сладострастный. — Слухай первый вопрос. А шоб лучше отвечалось… Для началу…»

От страшного удара в зубы пролетел я уж не знаю сколько, окруженный целой стаей ярких искр, рухнул на землю, но и сейчас помню: первой травкой она пахла; на какое-то время сознание потерял — в густую черноту провалился. Пришел в себя. Они черными призраками вокруг стоят:

«Поднимайся, христопродавец! Допрос только начинается».

Поднялся я, и выплюнул изо рта кровавый комок со своими передними зубами.

А дальше, Яков Самуилович, рассказывать не буду — тошно. Думаю, вам хватит воображения дорисовать картину.