Искуситель

— Я бы с удовольствием, — отозвался Уильямс, — но, знаете, после войны и у нас стало туговато с деньгами. К сожалению, я не могу выложить мало–мальски значительную сумму из своего кармана. Если угодно, я выясню отношения с теми из выпускников Фэйрвью, кто живет в Нью–Йорке, а тогда, возможно, мне удастся сделать большее и даже, пожалуй, собрать деньги среди других моих деловых знакомых.

Наш план влек за собой и другие меры. Я хотел поддерживать контакт с Вудбери — и потому, что питал к нему уважение и почтение, и потому, что добивался для него материальных выгод. Я хотел заручиться его согласием (или хотя бы молчаливым согласием), сделав его выгодоприобретателем.

Я отправил Вудбери несколько писем с просьбой растолковать мне кое–какие спорные положения. Вот одно из его ответных писем:

Дорогой Джеймс!

Ознакомился с Вашими замечаниями по статье № 5 серии «Очерки контрольно–измерительной техники». Вы, очевидно, уловили суть. Статья действительно требует кое–каких пояснений, но все же Вы, по–моему, слишком придирчивы в вопросах математической строгости. В конце концов, формулы я применяю для конкретной цели, а не просто ради мистической шахматной партии с Создателем и не для того, чтобы похвастать умением манипулировать.

В пору расцвета большой математики таких вещей не делали. Читая математические труды, я возвращаюсь к старым классикам вроде Эйлера и Лапласа. У них я нахожу факты, а не математическую софистику. Одно из двух: либо какая–то вещь существует, либо ее не существует, а коли так — не все ли равно, каким образом вы это установили?

В наши дни преподаватели Оксфорда и Кембриджа не занимаются математикой, а играют в математику. Для них она — нечто вроде крикета: гораздо важнее красиво забить шар, чем опрокинуть ворота. Мне крикет не по карману, да и воспитание у меня иное. Моя любимая игра — умственный футбол. Чтобы забить гол, надо бороться, пуская в ход все силы до последней капли.

Из всего изложенного Вы поймете, что у меня есть кое–какие счеты с джентльменами — представителями академических кругов. Между прочим, если они и вправду джентльмены, а игра сводится к крикету, то я, безусловно, Игрок. Я знаю, что в силах провести в ворота не один математический шар, но мое умение, по–видимому, не удовлетворяет мелочным требованиям университетских деятелей.

Не понимаю, для чего могут понадобиться взрослому человеку оси координат, простые числа или многомерные пространства. Все это сойдет для математического отрочества, пока в человеке остается еще что–то детское и ему нужны детские забавы.

Когда человек достигает умственной зрелости, все это надо пустить побоку. Но в наших университетах полным–полно престарелых юнцов.

Рад слышать, что Вы по–прежнему стремитесь к практическому использованию моих идей в технике.

Я знаю, как много у Вас дел и, привык к долгим перерывам между Вашими письмами. Вы — один из немногих, чьи письма доставляют мне неподдельное удовольствие. Вы не принадлежите к миру театральных декораций и шаблонных мнений, в котором вертятся почти все мои знакомые. Иногда (далеко не всегда) Вы как будто действительно понимаете, что я делаю. Поэтому непременно напишите мне в не слишком отдаленном будущем. Всей душой Ваш

Седрик Вудбери.

Я порядком–таки попотел над ответом, поскольку так или иначе надо было отвечать. Мне не хотелось излишне подчеркивать интерес к практической возможности внедрить идеи Вудбери в технику. Правда, если учесть промышленную конкуренцию, в руках Вудбери такое внедрение свелось бы к нулю. Его интерес к собственным идеям носил не стяжательский, а интеллектуальный характер. Сплошь и рядом в нем проявлялась органическая неспособность ухватиться за благоприятный случай или хотя бы заметить такой случай. Но все же не исключалось, что Вудбери кому–нибудь покажет мое письмо. Из письма этот «кто–нибудь» извлечет кое–что для себя, а если и нет, то раструбит о подозрительной заинтересованности американцев в работе Вудбери. Эта новость может дойти до ушей потенциальных конкурентов.

Не годится и чисто дружеское письмо: нельзя затушевывать интерес к новым работам Вудбери. При всей своей отрешенности от мирской суеты он достаточно сообразителен, чтобы распознать мирской эгоизм в других. Когда наши патенты будут оформлены, в расчетливом отсутствии упоминаний о трудах по контрольно–измерительной технике Вудбери почует неладное.

Самое мудрое — сохранить полную естественность и написать так, словно события уже начинают развиваться по–новому, но движутся еще медленно, и наш интерес к ним лишь случаен, мимолетен. Впоследствии, когда все просочится наружу, мы успеем убедить Вудбери, что все произошло само собой и непредвиденно. Пусть он даже рассердится из–за того, что, хоть его идея внезапно пригодилась, большая часть славы и денег досталась другим, — гнев его не будет непримиримым.

В конце концов, я состряпал нижеследующее письмо:

Дорогой Вудбери!