Искусство и наука

197. Примечание схолиаста к этому диалогу единственное место, из которого я могу почерпнуть приблизительно ясное описание греческого алкиона. Она, так значится в примечании, величиной с маленького воробья (вопрос о том, какой величины был греческий воробей, мы должны пока оставить открытым); цвета она серого с синим и с пурпуровым отблеском сверху и наделена тонким, длинным клювом; клюв у нее choloros, что я рискую переводить «зеленый», когда речь идет о перьях, но по отношению к клюву это слово, может быть, означает что-нибудь другое. Затем повторяются сведения, встречаемые и у других, относительно того, как она вьет гнездо; причем величина гнезда приравнивается к величине лекарственной тыквы. Наконец автор примечания прибавляет, что существует два вида алкиона, один больше другого, и птицы, принадлежащие к первому виду, молчаливы, более же мелкие любят пение (ῴδική); и самки их, говорит он, так верны своим самцам, что, когда последние состарятся, самки подлетают под них и переносят на себе, куда бы им ни захотелось перелететь; когда же самец умирает, самка перестает и пить, и есть, и тоже умирает. И существует такая разновидность этой птицы, услышать голос которой есть верный признак того, что скоро сам умрешь.

198. Надеюсь, вы извините меня, что, прочтя вам эти милые басни, я не стану развлекать или удерживать ваше внимание на затруднительных исследованиях о том, до какой степени они достаточно основаны на известных фактах из жизни зимородка.

Я был бы гораздо более доволен, если б вы остались под впечатлением того, какое влияние приятная окраска и порывистое появление этой птички имели на душу людей. Я могу доставить вам некоторое удовлетворение, уверив вас, что алкион, встречающийся в Англии, самый обыкновенный алкион Греции и Палестины; и я могу тут же доказать вам действительную пользу от знакомства с преданиями о нем, прочтя вам две строфы из поэта, наиболее знакомого для слуха англичан; но эти стихи, я уверен, покажутся вам в совершенно новом свете после всего сказанного. Заметьте в особенности, как знание того, что Алкиона была дочерью Эола, а Кеикс сыном Утренней Звезды, неотступно преследует Мильтона в следующих стихах:

«Но тиха была та ночь, в которую царь света начал свое царство мира на земле; ветер своим дуновением, в полном удивлении, нежно лобзал воду, нашептывая о новых радостях спокойному океану, который теперь совсем забыл уже реветь, и тихие птицы высиживали яйца на очарованных его волнах.

Звезды в глубоком удивлении остановили свое течение и, не отводя своих взоров, озаряли только одно место своим благотворным влиянием; они не стремились продолжать своего полета, несмотря на то что Люцифер грозил грядущим утренним светом и своими мерцающими зеницами они продолжали светить, пока Сам их Творец не заговорил и не повелел им продолжать путь».

199. Я только утомил бы вас, если б попытался дать вам какое-нибудь толкование сильно переплетенной ткани греческих сказаний, находящихся в связи с историей Алкионы. Заметьте, что я всюду говорю «Трахинский царь», вместо Кеикса. Это отчасти потому, что я не знаю, как произносить слово Кеикс, по-гречески или по-латыни, но главным образом для того, чтоб вы обратили внимание, что это сказание о чайке и Алкионе, – так же известное теперь всему миру, как и крик чайки – первоначально возникло в «грубой стране» или скалистой стране у подножья горы Эты, ставшей священной для греков вследствие смерти Геракла[85]; и заметьте странную связь этой смерти с историей Алкионы. Геракл отправляется в эту «грубую страну», ища покоя; все бури и треволнения его жизни миновали, как он думает. Но встречает здесь объятия смерти.

Насколько я могу составить себе понятие об этой грубой или мрачной стране по описаниям полковника Лика или любого из путешественников, она должна сильно быть похожа на известковые утесы, вблизи Альтдорфа, спускающиеся к долине, начиная с Винджельского хребта, и дающие у подножья начало безукоризненно чистым потокам, кажущимся зеленовато-синими среди травы.