«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Если будете в Париже, возьмите, если захотите, одну из моих картин у брата, если Вы не оставили идею когда-нибудь собрать коллекцию для своей родины. Вы ведь не забыли, что я и раньше уже говорил Вам: мне очень хотелось бы подарить Вам картину для этой цели. Как поживает друг Макнайт? Если он по-прежнему живет с Вами или с Вами живут другие, кого я имел удовольствие знать, передайте им привет от меня. Главное же, передавайте привет г-же Расселл. Мысленно жму руку и остаюсь

Ваш Винсент Ван Гог

писать:

Доктору Пейрону

Сен-Реми-ан-Прованс

850. Br. 1990: 851, CL: 625. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, суббота, 1 февраля 1890

Дорогой Тео,

сегодня я узнал хорошую новость: ты наконец стал отцом, для Йо миновало самое трудное время и малыш чувствует себя хорошо. Мне тоже приятно и радостно, настолько, что я не могу выразить этого словами. Браво! А как, должно быть, счастлива мать! От нее я получил вчера письмо, довольно длинное и очень спокойное. Вот чего я желал так долго. Само собой, что в эти дни я часто думал о вас и очень тронут тем, что Йо прошлым вечером смогла написать мне. Как храбро и невозмутимо держится она перед грозящей ей опасностью! Это очень тронуло меня. Это во многом помогает мне забыть о нескольких последних днях, когда я лежал больной, с помутившейся головой, не зная, где я.

Меня до крайности поразила присланная тобой статья о моих картинах, – само собой, я надеюсь и впредь думать, что не пишу так, а скорее вижу в этом образец того, как надо писать. Статья совершенно справедливо указывает на белое пятно, которое следует заполнить. Думаю, автор написал ее, чтобы вывести на верный путь не только меня, но и других импрессионистов, и даже для того, чтобы мы совершили прорыв в нужном месте. Он предлагает коллективное «я» – идеал как для других, так и для меня. Он просто говорит мне, что везде, если угодно, встречается хорошее – среди прочего и в моих работах, столь несовершенных. Здесь есть нечто утешительное, я это ценю и надеюсь выразить свою признательность. Но надо понимать, что я не тот, на кого можно взвалить такой труд, автор сосредоточился на мне, и я, само собой, чувствую себя польщенным, на мой взгляд, статья так же преувеличена, как одна заметка Исааксона про тебя, – сегодня, мол, художники оставляют споры, и серьезное движение зарождается без шума в маленьком магазине на бульваре Монмартр. Признаю, что высказаться, выразить себя иным образом очень трудно – и точно так же невозможно написать то, что видишь, – а потому не собираюсь критиковать за смелость Исааксона и других критиков, но что касается нас, видишь ли, мы отчасти позируем им, как модели, и это долг и труд, наподобие любого другого. И поэтому, если мы получим ту или иную известность, следует сохранять спокойствие и по возможности здравомыслие. Почему бы не отнести, С ЕЩЕ БОЛЬШИМ ОСНОВАНИЕМ, его слова о моих подсолнухах к превосходным, совершенным штокрозам Квоста и к его желтым ирисам, к великолепным пионам Жаннена? Мы оба, ты и я, предвидим, что похвалы должны иметь оборотную сторону, реверс медали. Но я охотно признаю, что очень признателен за эту статью или, скорее, «сердечно рад», как поется в песне о параде; такие вещи бывают нужны, как бывают нужны медали. Затем, статьи вроде этой имеют ценность сами по себе, как произведения критического искусства, и потому я нахожу ее достойной уважения; автор обязан говорить восторженно, обобщать выводы и т. д.

Но с самого начала следует подумать о том, чтобы не слишком глубоко погружать твою молодую семью в среду людей искусства. Старик Гупиль умело руководил своим семейством в парижских джунглях, и я думаю, что ты будешь часто вспоминать о нем. Все очень изменилось, сегодня его холодное высокомерие покоробило бы, но его стойкость перед столькими бурями кое-что да значила.

Гоген предлагал, правда в очень туманных выражениях, устроить мастерскую и записать на его имя – он, де Хан и я, но говорил, что будет до конца проталкивать свой тонкинский проект, и, похоже, охладел к дальнейшим занятиям живописью – не знаю в точности почему. Именно такой человек и должен бежать в Тонкин: он нуждается в развитии и находит жизнь художников жалкой – не без причин. Что можно сказать ему, совершившему столько путешествий? Поэтому, как я надеюсь, он поймет, что мы – его настоящие друзья, но не станет слишком на нас рассчитывать, чего, впрочем, не делает и сейчас. Он очень сдержан в своих письмах и более серьезен, чем в прошлом году. Я только что написал несколько строк Расселлу – еще раз, чтобы напомнить ему о Гогене, ибо знаю Расселла как очень рассудительного и сильного человека. Если я помирюсь с Г., нам не обойтись без Расселла. Гоген и Расселл по своей сути – деревенские люди; не дикари, но им свойственна некая врожденная нежность далеких полей, вероятно куда больше, чем тебе или мне. Вот что я думаю о них.