«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Когда я рассказываю что-то папе, то для него это будто пустой звук, и для мамы наверняка тоже, и, кроме того, я нахожу их назидания и представления о Боге, человеке, морали, добродетели полнейшей нелепицей. Время от времени я читаю Библию, так же как Мишле, или Бальзака, или Элиот, но в Библии я вижу совершенно иные вещи, чем папа, а того, что он оттуда извлекает в соответствии со своим схоластическим образом мыслей, я совершенно не могу там найти. Когда преподобный Тен Кате перевел «Фауста» Гёте, папа и мама прочли его: раз эту книгу перевел священник, она больше не является столь аморальной (??? qu’est ce que c’est que ça?)[86]. И все же они не увидели в ней ничего, кроме роковых последствий нецеломудренной любви.

И в Библии они разбираются так же плохо. Возьмем Мауве, например: когда он читает что-нибудь очень серьезное, то говорит сразу: «Автор подразумевал то-то и то-то». Ибо поэзия так глубока и нематериальна, что невозможно дать ей систематическое определение, но Мауве все тонко чувствует, и, видишь ли, его ощущения важнее, чем способность дать определение чему-то или раскритиковать что-нибудь. И, ах, когда я читаю – а читаю я не очень много, книги разве что полутора писателей – случайно встретившихся мне авторов, то потому, что у них более широкий и снисходительный взгляд на вещи, они относятся ко всему с гораздо большей любовью, чем я, и лучше знают действительность; кроме того, мне хочется научиться чему-нибудь у них. А весь этот бред о добре и зле, о нравственности и безнравственности – он мне малоинтересен. Ибо, по правде говоря, я не всегда могу точно знать, что зло, а что добро, что нравственно, а что безнравственно.

Вопросы морали и безнравственности невольно возвращают меня к К. Ф.[87] Ах! Я уже писал тебе ранее, что это все меньше напоминает весеннюю клубнику. И это оказалось правдой. Если я повторяюсь, прости меня, я не помню, описал ли я тебе в подробностях то, с чем я столкнулся в Амстердаме. Я отправился туда, думая: кто знает, не растаяло ли «нет, ни за что и никогда», ведь стояла такая теплая погода. Одним вечером я бродил по каналу Кейзерсграхт в поисках ее дома и таки нашел его. Я позвонил в дверь. Сначала мне сказали, что семья еще ужинает, но потом меня все же пригласили войти. И там были все, включая Яна, того самого весьма образованного профессора, кроме Кее. И перед каждым из них все еще стояла тарелка, и не было ни одной лишней. Эта маленькая деталь бросилась мне в глаза. Они пытались сделать вид, что Кее там нет, и потому убрали ее тарелку, но я-то знал, что она там, и воспринял все это как спектакль или игру.