Искусство: язык Бога. От античности до авангарда

Если Леонардо жил на 30 лет больше и оставил очень мало законченных произведений, Микеланджело прожил почти до 90 лет и осуществил все свои замыслы, но в каких-то мучительных формах, то Рафаэль за всего-навсего 37 лет воплотил все свои задуманные произведения. Он был не из тех художников, которые призваны передавать человеческие страсти и драмы. Его гений воспевал героев, полных благородного спокойствия и гармонии.

Еще при жизни его обожали почитатели и называли «божественный Санцио».

Рафаэль породил огромное количество последователей и подражателей, и это в результате сослужило ему плохую службу, потому что привело к созданию того, что в некотором смысле можно назвать массовой культурой. Ему, в отличие от Микеланджело, вполне можно было подражать.

Как-то мы снимали документальный фильм, тема была предложена авторами – «Рафаэль и массовая культура». Сначала это название меня повергло в недоумение, а потом я подумала, что действительно, он очень легко поддается копированию. Даже типичная советская живопись в чем-то его напоминает: массовые шествия колхозниц со снопами и шахтеров с отбойными молотками. Это была любимая форма советского искусства – демонстрация всеобщего счастья и благополучия, так же, кстати, как и в искусстве Третьего рейха. Все это – конечно, совершенно с другим содержанием, с другим наполнением – взято у Рафаэля. Но он тут не виноват. Его массовые шествия посвящены совершенно другому.

Рафаэль родился в Урбино, в то время это был центр художественной культуры Италии. Отец его был придворным живописцем, поэтому у Рафаэля с детства была возможность обучаться рисованию. В 1500 году он поехал в Перуджу и поступил в мастерскую Перуджино, художника очень уважаемого, где проучился четыре года. В 1504 году перебрался во Флоренцию. До сих пор меня поражает, и я никак не могу найти ответа, почему, учась всего четыре года, художники Возрождения, даже не гениальные, становились совершенными мастерами? Почему теперь художники учатся всю свою жизнь и ничего похожего на то мастерство не обретают?

Рафаэль поразительно рано овладел блестящей техникой изобразительного искусства. После Перуджино он учился и у Микеланджело, и у Леонардо, но при этом никогда никому не подражал, всегда шел своим, последовательным и прямым, в отличие от своих учителей, путем. И, как и все великие мастера Высокого Возрождения, он был чрезвычайно разносторонним: он и живописец-монументалист, и замечательный портретист, и архитектор.

При упоминании имени Рафаэль мы вспоминаем, конечно, прежде всего его прекрасных «Мадонн». Совсем юным он написал «Мадонну Конестабиле» (1502–1504). Правда, точно неизвестно, он ли это, но, скорее всего, действительно он, потому что это гениальная работа. Картина написана в излюбленной им форме «тондо», то есть круга, она очень небольшого размера, примерно 50 на 50 сантиметров. Возникает ощущение, что мы видим ее через линзу, чуть-чуть выпуклую. Силуэты Матери и Младенца нежны, спокойны, гармоничны. Они не льнут друг к другу, как, например, на любимой нами Владимирской иконе, но чувство любви буквально пронизывает картину. Это какое-то истинное воплощение юности, красоты, целомудрия. Эта картина удивительно «тихая», она погружает в молчание. Интересно, что Младенец, так же как потом у Сикстинской Мадонны, готов выскользнуть из рук Матери. Но здесь Она без всякой тревоги смотрит на это.

А вот в «Сикстинской Мадонне» (1513–1514) мы видим, как Ей тяжело и страшно. Эта картина написана через десять лет, уже зрелым художником, и мы получаем совсем другое впечатление. Меня, правда, здесь немного раздражает театральность действа: распахнутый занавес, взбитые, как крем, облака, эти ангелочки-путти, папа и святая Варвара, которые как бы представляют нас Мадонне или Ее нам. Хочется сосредоточиться только на ликах Матери и Младенца, убрав все остальное. Мадонна здесь – простая крестьянская девушка. Она несет Младенца, и впечатление такое, что Она несет Его, подчиняясь чужой воле, зная, что Ей придется Его отдать. Она вынуждена идти, какая-то сила влечет Ее к нам, а мы готовы Его принять, чтобы впоследствии – растерзать, распять. У меня ощущение, что Она предчувствует это, в Ее глазах на таком трогательном девичьем личике – трагизм, в них все смешалось: нежность, любовь и страх. Мне кажется, что каждый, кто смотрит на это лицо, должен испытывать ужасные угрызения совести, потому что мы недостойны принять такой дар.

Лицо Младенца не по-детски серьезно. Вот как это написано – непонятно! Ведь и у Леонардо, и у всех художников Возрождения есть прелестные младенцы – пухленькие, абсолютно натуральные младенцы. А здесь – не просто Младенец, но действительно Христос смотрит из детского лика. Этот драматизм, который есть в лице и фигуре Матери и Младенца, просто разрывает сердце.