Искусство издателя

Элизабет Бишоп точно можно присоединить к «Непростительному», о котором писала Кристина Кампо. Впрочем, она будет стоять и рядом с Марианной Мур, с которой была близка и в жизни. «Конфуций» Симона Лейса перекликается с «Дао дэ цзин» и с «Книгой правителя области Шан» Дюйвендака. Два китаеведа, очень разные, один голландец, другой бельгиец, задаются целью точно и строго воспроизвести тексты древнего Китая, трудные и неисчерпаемые. «Сухогруз» Сименона вставал в ряд с другими двадцатью тремя романами «не о Мегре» того же автора. В его случае правило уникальной книги опрокидывается: уникальным является не одно произведение, а весь корпус романов, в его разбегающемся многообразии. «Давид Гольдер» Ирины Немировской сцепляется с жестокими историями другой русской писательницы, жившей в те же годы в Париже, Нины Берберовой. И герои могли бы легко переходить из историй одной в истории другой. И так далее, с каждой книгой.

Гёте в разговоре с Эккерманом высказал идею Weltliteratur – «всемирной литературы» как неизбежного результата всего того, что писалось. «Национальная литература теперь уже немного значит, мы вступаем в эпоху всемирной литературы и каждый должен способствовать тому, чтобы эта эпоха наступила как можно скорее».

Так наступила эпоха не только всемирной литературы, но и всемирной гибридизации. Борхес всем своим творчеством добавил комментарий: литературой можно считать все. Сегодня именно этот корабль-призрак везет все возможные сочетания форм и помещает их на нейтральном, беспристрастном фоне, коим является не экран, а гипотетический ум. И, возможно, одна из редких привилегий нашего времени заключается в том, что этот факт, сам по себе неслыханный, проник в общее мировосприятие, не встречая препятствий. Теперь литература либо не воспринимается вовсе (это норма), либо с трудом выделяется из этого самого «всего». По этой же причине выпущенные шестьсот наименований Библиотеки можно составить рядом, и такое сопоставление не вызовет сегодня неприятия или возмущений. Переход от одной книги ко всем остальным стал доступным каждому читателю, равно как и всем, кто способствовал их изданию в рамках единого проекта. И, по сути, это и есть тайный мотив, на котором основано само понятие серии – и Библиотеки больше, чем какой-либо другой: восприниматься буквально, так, чтобы каждая бусинка была связана со всеми остальными единой нитью[24].

Решающим фактором для судьбы Библиотеки стало то, что возникли отношения сопричастности между этой серией и ее загадочной, разнообразной и восприимчивой публикой. Можно привести разные примеры, но самым впечатляющим стал Сименон.

Когда осенью 1982 года я отправился на встречу с ним в Лозанну – вместе с Даниелем Кеелем и Владимиром Дмитриевичем (первый – издатель Сименона на немецком языке; второй – крупнейший знаток Сименона, которого я когда-либо встречал), – в Италии дела с его книгами обстояли следующим образом: было множество романов о Мегре, изданных на газетной бумаге и продававшихся в вокзальных киосках печати – и ни одного «не о Мегре» или «жесткого романа» (romanzi duri), как их называл Сименон. Многие, разумеется, издавались, начиная с тридцатых годов, поскольку Мондадори стал для Сименона первым крупным иностранным издателем. Но постепенно все вышли из обращения. Сименон не подозревал о таком положении дел и был потрясен. Я добавил, что мы планировали опубликовать романы «не о Мегре» в Библиотеке, представив их как произведения одного из крупнейших рассказчиков века.

Это было только начало, потому что существовали препятствия договорного плана. Я почти потерял надежду найти решение, когда наконец Сименон, известный своим жестким стилем общения с издателями, два года спустя сообщил мне, что можно двигаться дальше. Я думаю, что решающую роль сыграло длинное письмо, которое написал Феллини в поддержку нашего плана. Между Феллини и Сименоном существовало полное взаимопонимание. И Феллини знал творчество Сименона, как никто другой в Италии.

Первым произведением Сименона, которое мы опубликовали в апреле 1985 года, стало «Письмо к моей матери» в Малой Библиотеке. Не только потому, что это острый, очень насыщенный текст, но и вследствие одной причины, связанной с самим автором. Дело в том, что Сименон затаил обиду на Мондадори, который когда-то отказался публиковать эту небольшую книгу, считая ее «слишком короткой». «Письмо» не получило мгновенной славы, хотя некоторые – немногочисленные – читатели осознали, что речь шла о ярком тексте.