Искусство легких касаний

Пламя пылало со всех сторон — и вместе с тем имело границу. Свет был заключен в огромную фигуру, подобную человеческой — только с огромной грудью и головой.

— Вы видите? — спросил Тимофей.

— Да, — прошептал Валентин. — Как титан из «Destiny» на лайте выше пятисот… Он там тоже в рогатом шлеме…

Сравнение это, впрочем, мало что объяснило остальным, а самому Валентину сразу же показалось очень бледным и даже оскорбительным.

Можно было сказать лишь то, что бог парил в пустоте, опираясь на два потока света, бившие вниз из его рогов, и все сущее теперь было в нем, а за его пределами не осталось ничего осмысленного.

Зато внутри у него действительно был весь мир. Мир был сном, игрой света и тени — и одновременно стопроцентной реальностью. А сделан он был из света и огня, из той самой непостижимой энергии, которая только что вырвалась из скалы — вернее, перестала притворяться скалой. И можно было раствориться в этом огне и свете, вновь сделаться сразу всем возможным и исправить все глупые ошибки, из которых с самой первой своей секунды состоит узкая человеческая жизнь.

— Видите дорогу? — спросил Иван.

— Где?

— Вон там. Впереди.

Впереди теперь действительно можно было различить дорогу. Она была очень старой, и по ней уже прошли несчетные толпы людей…

Дорога полого поднималась по склону горы к раскрашенной статуе улыбающегося двурогого божества — такой смешной и жалкой, такой нелепой, совершенно не способной передать даже отблеск того, что она тщилась изобразить — и невероятно поэтому трогательной, настолько, что на глаза сами наворачивались слезы от безнадежной любви к людям.

По дороге шли дети.

Они были одеты бедно и просто — чаще всего завернуты в кусок ткани в виде набедренной повязки или накидки. У них в руках были сладости, куклы, сделанные из травы и веток флажки. Некоторые пели, другие брели молча. Никто не казался испуганным — наоборот, они выглядели довольными и улыбались. У многих лица были раскрашены белой и синей краской, из-за чего они походили на футбольных болельщиков — но это, конечно, было сравнение из совсем другого времени.

Дети поднимались по дороге к двурогому богу и становились светом. Где именно это происходило, сказать было трудно — кажется, примерно на середине подъема между тусклыми ладонями двух пальм дрожал воздух, и до этого места дорога была настоящей, а дальше оставался только свет, сперва еще окрашенный в цвета дороги, а потом уже нет. И это было лучшее, что мир мог предложить маленькому человеку, самое-самое лучшее — это делалось ясно без всяких споров и доказательств, сразу.

— Мы можем туда пойти? — спросил Иван.

Эта мысль, пришедшая в голову всем одновременно, за несколько секунд превратилась из невозможной надежды в спокойную и веселую уверенность.

— Счастье, — сказал Валентин, — счастье. Никаких других слов не надо… Даже этих не надо.

— Тогда молчи, — отозвался Тимофей.

Все четверо засмеялись — и пошли по дороге к свету, смешавшись с детьми. Сначала они были собой, а после пальм тоже стали светом, сперва еще похожим на мир, а потом уже нет — просто белым и чистым сиянием, в котором не было ни гор, ни детей, ни даже двурогого бога…

А затем свет погас — но когда это произошло, не было уже никого, кто мог бы это заметить.

Кроме одного наблюдателя.

Стоящий на одном колене Акинфий Иванович напоминал персонажа античной трагедии — его поза была торжественно-пластичной, а лицо закрывала маска, рукоять которой он сжимал в кулаке. Правда, это была банальная маска сварщика с черным прямоугольником на месте глаз, но в полутьме она казалась шлемом воина-гоплита из античного спецназа, настолько страшного и жестокого отряда убийц, что никаких исторических свидетельств о нем не осталось по причине полного отсутствия свидетелей.

Акинфий Иванович снял маску. Встав с колена, он несколько раз моргнул и вытер ладонью набрякшие в глазах слезы. Над поляной слегка пахло паленым мясом и волосами. Почему-то всегда оставался этот запах — хотя в углях костра ни разу не обнаружилось никаких следов плоти.

Акинфий Иванович оглянулся. Палатки и четыре рюкзака оставались на том же месте, где прежде. Он подошел к костру, сел на землю, устроился поудобнее, закрыл глаза и замер.

Шло время. Акинфий Иванович все так же сидел в одиночестве у костра, изредка меняя позу.

Прошел примерно час, и над поляной подул ветер — резкий и свежий, пахнущий электричеством. На несколько секунд стало по-настоящему холодно. Потом ветер стих. Акинфий Иванович открыл глаза и обернулся.

На месте палаток и рюкзаков теперь была только трава, совершенно девственная и непримятая. Правда, в одном месте несколько стеблей были оборваны у самой земли — словно здесь прошел пасущийся бык.

Подхватив маску сварщика и фонарь, Акинфий Иванович пошел к скале с рогами. Ее боковую часть скрывали заросли кустов, сквозь которые он продрался с видимым неудовольствием. Оказавшись у каменной стены, он направил на нее луч.

Скалу покрывали царапины, похожие на бесконечный тюремный календарь: ряды вертикальных линий, перечеркнутые горизонтальными полосами.